Алексей Цветков - После прочтения уничтожить Страница 43

Нельзя сказать, чтобы не было совсем никакого медиа-успеха, без которого авангардизм не авангардизм, а так — бисерные игры. Например, когда осушили «бассейн Москва» и, прежде чем заложить там некогда взорванный храм, решили для начала отдать эту большую ванну авангардистам на денек. С двумя сподвижниками я болтался там, сжимая в руках черное знамя с изображением взъерошенной красной кошки в пятиконечной звезде. На вопросы телевидения отвечал в том смысле, что «дикая кошка» и «забастовка» звучат в американском языке почти одинаково и давно породили каламбур, отсюда флаг, и что мы предлагаем ничего не строить в этой чаще, а расселить побольше черных кошек. Во-первых, это будет живое произведение искусства, а во-вторых, справедливое прекращение дискриминации этих животных по цвету шкуры. Вечером в телевизоре меня показали с флагом, но без звука и с закадровым голосом: «Пришли и молодые булгаковцы!».

 А вот дорожные знаки, нарисованные прямо на стенах в ЦСИ (курируемая Осмоловским выставка «Антифашизм-антиантифашизм») напечатали аж три центральных газеты. Я сделал их по трафарету в половину взрослого роста. Они выражали главные функции искусства по отношению к своему материалу, что и было пояснено в названиях.

 Демонстрация: знак перехода, но у пешехода в руке флаг.

 Разграничение: схематичный пограничник с головой собаки держит на ошейнике собаку с головой пограничника в фуражке. Между ними, сквозь поводок, проходит пунктир границы.

 Обожествление: в круглом знаке многорукое существо с нимбом вокруг «пешеходной» головы.

 Уничтожение: знак скользкой дороги приводил к пешеходному кентавру с косой.

 Больше в том зале не было ничего, кроме моих стен. Стоял еще, правда, телевизор. Его принес другой авангардист Гия Ригвава и иногда включал. На экране полчаса мужская голова сглатывала слюну и смотрела сверху вниз. Это был ремейк фильма Энди Уорхола «Минет». Осмоловский писал в каталоге выставки: «В фильме Уорхола снималось лицо мужчины в тот момент, когда у него брали минет». Сначала я хотел сказать Толику, что «минет» делают, а «берут» совсем другое, но потом решил, что это будет литературное пижонство и авангардисту можно всё. Иногда в зал заходил спонсор выставки, английский троцкист Роберт и, разглядывая мои знаки, сокрушенно покачивал головой. Осмоловскому на той выставке я рассказал свою идею с хлебом: раздавать его бесплатно на улице, требуя ввести на богатых такой налог, чтобы хлеб для людей стал бесплатным. Для одних это будет арт, а для других — политика. Через пару недель в новостях я увидел Толика сотоварищи, раздающего длинные ломкие батоны на фоне скульптурного колоса Церетели. Смысл был какой-то совсем другой. Народ, подозревая издевку или инфекцию, шарахался. Потом, уже со своим смыслом, это повторили лимоновцы. Так я понял, что в наших авангардистских кругах собственность, особенно, интеллектуальная — всякое там «застёгивание головы» — неуместная форма отчуждения и вообще «авторство», как и «идентичность», глубоко буржуазные товарные категории, необходимые для успешной самопродажи. Энди Уорхолл в последние годы жизни подписывал своим именем всё, что ему приносили. Это помогало его знакомым увеличить стоимость «своих» работ в десятки раз. До сих пор множество народу в Штатах торгует этим «Уорхоллом» и неплохо живет. Художник понимал, что главное искусство современности — создание стоимости, а главное оружие — медиа.

На одном чердаке, где собирались авангардисты, больше недели разлагалась и воняла моя карта СССР из рыбьего мяса. Следующий проект (скульптуры из вареной колбасы и потом убыстренный фильм о том, как они меняются) меня на том чердаке очень попросили обождать делать. Дать людям чистого воздуху. А татлинскую башню с православным куполом наверху («Третий Рим») отсоветовал строить один уважаемый мной бородатый философ, который был «против такого, знаете, еврейского стёба над нашим красным райхом». Марш по Старому Арбату с банкой «заряженной» воды и настойчивые предложения всем окунать в неё медные предметы, а ночью ждать «контакта» и потом отчитываться о результатах (прилагался список редакционных телефонов уважаемых московских изданий), наверное, авангардизмом, не считаются, ибо опять-таки обошлось без медиа. Звонили ли «контактеры» в газеты, никто не проверял. «И вообще все эти идеи не визуальны» — сказал мне тот самый критик, не понявший съеденного рождества — «в строгом смысле они относятся скорее к литературе, к слежению за сюжетом». Я задумался. Литература … Сочинил несколько комиксов про Ренату Литвинову. Сюжеты ей понравились. Она там обманывала инквизицию, целовала зеркало, действовала в чеченском плену и помогала партизану Панчо Вилье. Марина Обухова, вычурный и роскошный график, всё это отразила. Выставка в небольшой галерее имела больше медиа, чем заслуживала.

 Мне позвонил парижский художник Толстый-Котляров. Человек, который однажды был распят на кресте, а в кино снимался у Шаброля. В его мастерской на стене была распята и осквернена тысяча долларов в десяти купюрах. Он тоже обожал безголовые манекены и даже подарил мне один. Дева стоит в углу моей комнаты, покрытая сияющими стихами и с пулей-монетой в плече. Я писал тексты, а Толстый превращал их в замысловатые картины, т.е. буквально переносил на холст. За это он даже официально наградил меня бронзовой «медалью вивризма», арт-направления, которое создал сам. На бронзе отчеканен сам Толстый в боксерских перчатках. Несмотря на возраст, готов ударить.

 Литература … — повторял я про себя волшебное слово мудрого критика. Но сдаваться так запросто не хотелось.

Как художника, меня поддержали в основном два человека – Марат Гельман и Эдуард Лимонов. В Галерее Гельмана (фестиваль «Неофициальная Москва») я развесил по стенам графику: Американский флаг, где в каждой звезде серп и молот, а вместо полос – русская народная вышивка. Разбитые, как витрины, штрихкоды, трещины в которых есть даты самых известных революций. Святой Себастьян, истязаемый у столба гигантскими военными москитами. Телевизионный пульт с символами главных религий и идеологий на кнопках. Любопытные марсиане, сверлящие Эмпайр Стрит Билдинг лучом. Ну и так далее. Позже возникла идея обмотать цепями и закрыть на замки все тома полного собрания сочинений Маркса и Энгельса. А ключи в замках расплющить. Чтобы из получившихся неудобных тяжелых кубиков строить любые знаки, как из взрослого конструктора. Марату идея нравилась, но у меня не дошли руки.

 А Лимонов с удовольствием оформлял моими картинками свою газету и даже свою квартиру. Много лет его кухню украшал образец «обоев для новых русских» — орнамент из мишеней, наложенных на толстеньких буржуйчиков в стиле ранней большевистской пропаганды.

 После галереи Гельмана со мной пожелал встретиться один русско-немецкий куратор, спрашивал, что мне нужно для участия в его выставке? «Окна нужны» — отвечал я — «хотя бы одно окно». Я собирался сделать вокруг этого окна, да и прямо на стекле стрелки с моими комментариями к тому, что видно. По смыслу там должно было быть примерно следующее: Всё та же скука, страх, отчуждение, смешные надежды, стена (если бы в окне была стена), задний двор истории (если бы задний двор), бесконечная гонка амбиций (если дорога). Нравится ли тебе смотреть на это? Не хочется ли выйти из галереи и заменить что-то там, за окном, чтобы тебе и другим действительно было на что взглянуть. Ну и конечно «Люди не ходят в ресторан, для того, чтоб смотреть …» — на этот раз без подписи. В идеале, за окнами планировались разные акции, от церковного хорового пения до драк и совокуплений. Активисты были найдены. Всё это заставило бы посетителя выставки смотреть в окно, а то и выйти из галереи, присоединиться к происходящему. Вечером, по телефону куратор сказал мне:

 — Извините, но в том зале нет окна. Ни одного.

 — Прорубите — предложил я — найду вам дешевых рабочих.

 Куратор отрицательно засмеялся. Возможно, это была всего лишь корректная форма отказа. Идея все-таки слишком дидактическая. Но в большинстве известных галерей я окон действительно не помню, по крайней мере, в «выставочных помещениях». Монада не имеет окон — услужливо вспомнился афоризм из институтского курса философии, но я его затолкал обратно, помятуя, что авангардист «борется против цитирования авторитетов».

 Следующим падким до авангардизма иностранным куратором в моей жизни была Мэгги из Лондона. Она снимал фильм для тамошнего фестиваля. Очень хотела «современного русского авангарда». Я предложил ей поджигать ночами снеговиков и снимать их, а потом монтировать с подходящей музыкой. Набралась группа скульпторов-поджигателей. В ноябре навалило сугробы. Мы разработали идеальный состав для обливания и воспламенения снеговика. Первых слепили на детских площадках, в аллеях парка, потом, оборзев, у задней двери одного офиса. На кассете у Мэгги есть даже милиционер, объясняющий, что никакого пожара нет и удивленный, как это мы с камерой так быстро приехали. Вообще, когда подкатывала милиция или выскакивала охрана, тем из нас, кто не спрятался т.е. тем, кто снимал, удавалось выдать себя за английское телевидение. Ненашенские слова в документах Мэгги действовали внушительно. Снеговика можно делать и с начинкой: облепить снегом урну, какой-нибудь садово-парковый гипсовый фуфел или водосточную трубу. Для фильма это интереснее. Но главный герой, на глазах исчезая в огне, должен был выкатывать на двух скейтбордах с бульвара на ночную Тверскую. Снег однако неожиданно кончился. Растаял, хотя мы не успели сделать и трети работы. Наступил декабрь, ударил бесчеловечный мороз: лед был, воспаления легких были, были насмерть замерзшие бомжи на асфальте, а снега не было. Снег только снился. Каждое утро я вставал и видел, что под окном вороны клюют кроваво-красный остекленелый боярышник на совершенно черной земле. Так прошло три недели. Мэгги со своей камерой уехала домой, потому что материалы на фестиваль пора было сдавать, а их не было. Больше на связь она не выходила, обидевшись что ли на капризы русского климата. Снеговиков мы оставили в покое т.е. больше не жгли. И не лепили.