Иван Аксенов - Готы Страница 44

Увиденное поражало, заставляло замирать на месте и пристально всматриваться: по началу — не веря своим глазам. Толпы хачей, различных ростов, оттенков и национальностей — работали там: пилили доски, колотили молотками. Таскали обрезки и опилки, сваливали их в кучу, чтобы в последствии — сжигать. Обменивались гортанными криками, почти не похожими на человеческую речь. А из полувосстановленного здания бывшего тепличного комбината доносилось жужжание станков и несложная музыка: похожая на популярную русскую, но — не русская: неизвестного Благодатскому языка, с подвыванием и использованием национальных инструментов:

— Ай-на-ны-ны-и-и-и… И-и-на-а-а-ны-и-и… — слышалось в ней.

Крепкая хорошая злоба охватывала Благодатского: разглядывал силуэты мельтешивших совсем почти рядом ближних иностранцев, одетых в грязные спортивные костюмы, видел — произведенные их руками срубы: основы для бань или каких-то еще небольших построек. Думал: «Вот блядь: город, рабочие места! Чурканы тут на буржуев въебывают, строят им бани на дачу, а я-то — радовался… Ни хуя хорошего нет и не будет, будет только говно, хачи и ублюдки! И навряд ли найдется тот, кто сумеет изменить это… Так и будет играть хачовская мерзкая музыка — на кладбище!»

Взглядывал вверх, видел — высокое голубое небо и плывшие по нему мелкие рваные облачка: белые-белые. Старался успокоиться, собирался идти уже — выбирать могилу, как внезапно не выдерживал: изливалось скопленное за день. Нагибался к берегу ямы с ручьем, зачерпывал горсть тяжелой глины. Быстро и не рассуждая придавал ей форму, подобно тому — как лепят снежки. Орал во все горло:

— Вот вам, ёбаные чурканы! Чтоб вы сдохли, блядь, вместе с теми пидорами, которые вас сюда притащили! Идите вы все — на хуй!

Видел удивленно обернувшихся и не понимавших происходившего — рабочих и бригадира, широко размахивался и швырял — в самое густое скопление чурок. Прежде, чем развернуться и со всех ног понестись прочь: через кладбище улицами города к своему дому — успевал увидеть, что — попал: ударяла мягкая глина в лицо здоровенного хача, тащившего вместе с напарником носилки. Расплющивалась и отваливалась, оставляя на коричневом лице незаметный след. Ронял носилки, кричал что-то. Благодатскому мнилось, что — погони не избежать, также понимал невозможность какой-либо помощи или поддержки в такой ситуации: знал, что никто не вступится, если налетят на него кучей иностранцы и примутся избивать. Рассчитывал только на свои ноги: летел через кладбище, судорожно соображая — как скорее выбраться к воротам и на тропинку. Перепрыгивал через ограды, огибал могилы. Не оборачивался и не понимал за шумом в ушах и стуком в висках — бегут или нет. Только выбравшись на асфальты нормальных дорог — смотрел назад и не видел никого. Переходил тогда на шаг: тяжело дыша, добирался до дома. Решал, что заплутали хачи на незнакомом большом и густо поросшем деревьями и кустарником кладбище, или же — были остановлены бригадиром, не пускавшим грязных рабочих в город.

Дома — расспрашивал отца и узнавал, каким образом было открыто в закладбищенском поле производство срубов и частично отремонтировано здание тепличного комбината: чтобы было где жить нелегальным иностранцам.

— Их ведь даже на улицы не пускают, только — в закрытых грузовиках перевозят: как овец! — сообщал отец. — А еще рассказывали, что — хотели туда сначала китайцев привезти! Представляешь, у нас за городом — полтыщи китайцев, а?

— Я думаю — нас скоро выселять начнут, чтобы было куда их селить… — мрачно качал головой Благодатский.

Тою же ночью решал отправляться: ориентируясь на месте, сразу — выбирая могилу и раскапывая ее. Хотел поднапрячься и управиться за ночь, чтобы не оставлять на потом. Днем же — помогал родителям: работал с ними на приусадебном участке, разбитом сразу за их небольшим частным домиком. Там — убирался, приводил в порядок рабочий инвентарь. Помогал отцу поправлять скелет ежегодно обтягиваемой к лету полиэтиленовой пленкой теплицы. Много копал: готовил землю к будущим посадкам, которые совершала обыкновенно его мать. Формировал грядки, мелко разбивал граблями землю. Находил в одном месте возле забора — выросшее за несколько лет деревце: клен, семечко-вертушку которого принес откуда-то издалека и бросил на их участок ветер. Говорил родителям:

— Не хочу срубать дерево: жалко! Я его вырою и схожу посмотрю: где можно посадить. Хорошо бы перед домом, да — места нет…

— А ты — к новостройкам сходи! — советовал отец. — Там машинами повыворотили всю молодую поросль, а старые липы — порубили. Голо совсем, как в пустыне: только коробки домов.

Соглашался и поступал согласно совету отца: приходил с лопатой и аккуратно вырытым чтобы не повредить корневой системы деревом — к ближайшему многоэтажному дому: высокий, свежевыкрашенный, легко и светло блестел он в лучах весеннего солнца.

«Здесь жить!» — думалось Благодатскому. — «Такой дом, такие светлые квартиры! Кто, как? В чьих руках это? Сколько здесь будет происходить совокуплений, сколько родится и вырастет детей… И какими станут они, эти дети? Какая кровь вольется в них, какие чувства, какие мысли? Неужели — одна дрянь? Что сделать, как изменить… Хуй его знает… Вот здесь — посажу дерево, чтобы хватало ему солнца и не ездили рядом машины!» — подходил к газону напротив первого подъезда и втыкал лопату в мягкую влажную землю. — «А ведь — сколько лет растет дерево: и не дождешься, пока вырастет! Насколько быстрее — люди… Так что же — если медленно и незаметно, так и не сажать, что ли? И жить — словно на свалке, на окраине, в мертвом городе… Детям негде будет в прятки играть, как делал я, пацанам — некуда будет лазить, когда чуть подрастут. А я — я через несколько лет вообще неизвестно где буду и чем заниматься, но дерево — посажу: пускай растет, набирается сил. Отбрасывает тень и становится голым по осени, как это заведено у них. Приеду сюда лет через — сорок, и найду здесь свое дерево — среди незнакомых и вряд ли приятных мне людей. А и хуй с ними, хуй с ними! Зато я — я…» На этом месте прерывались мысли заканчивавшего готовить яму Благодатского оттого, что — подходил к нему рабочий: в перепачканной спецодежде и с красным лицом. Спрашивал:

— Это, бля, ты чего тут роешь? Тут газон.

— Дерево хочу посадить, — отвечал Благодатский и демонстрировал рабочему маленький клен.

— Дерево? — переспрашивал и шарил глазами под ногами у Благодатского, словно пытаясь отыскать еще что-то: иное. — Дерево — это можно. А я думал, ты — кошку закопать хочешь.

— Какую еще кошку? — поражался. — Просто — дерево.

Повторял:

— Дерево — это можно. А вот закапывать никого нельзя: кошек там, или собак мертвых. Потому что — газон.

— Хорошо, хорошо, — соглашался Благодатский. — Не буду.

Долго и удивленно смотрел вслед уходившему рабочему.

Готовился к ночи. Залезал на чердак, рылся там в старых вещах. Находил ящик со своими старыми игрушками, замечал среди них — любимого плюшевого медведя: черного, тяжелого, со смешным носом-пуговицей. Вспоминал, как возился с ним, шил ему одежду. Как таскал его с собой в детский сад — играть: вместо скучных глупых детей. Хотел даже — снести в дом и показать родителями, чтобы вспомнить вместе, но передумывал: «На хуй старое хламьё: из-за него — так ни хера толкового и не сделаешь! Подумаешь, детский сад, хуйня-муйня… Вперед, Благодатский, вперед!» Бросал медведя обратно и сразу следом за ним натыкался на искомое: старую покрытую слоем темно-серой пыли керосиновую лампу. Протирал ее куском подвернувшейся под руку тряпки, кашлял и чихал от попадавшего в нос. Крутил ржавую ручку фитиля, со скрипом выезжавшего из своего гнезда. Довольный найденным — спускался и уже дома домывал и заправлял керосином.

Ждал в своей комнате сна родителей и только окончательно убедившись в нем — выходил на улицу. Майская ночь оказывалась нетемной, но беззвездной и безлунной. Благодатский укладывал в пакет заряженную керосиновую лампу и бутылку воды — на случай, если захочется пить. Брал лопату, закуривал и шел на кладбище улицами, на которых менее всего вероятна была встреча со случайными поздними прохожими. Приходил: спокойно и привычно пробирался межмогильными дорожками — на край, глубоко дышал неторопливо остывавшим воздухом ночного весеннего кладбища. Там, на месте, без малейшей суеты и намёка на страх и неловкость — выбирал сколько возможно скрытую по сторонам кустарником и рассыпавшимися от возраста деревьями могилу, едва приметным четырехугольником поднимавшуюся с черной земли. Доставал керосиновую лампу, снимал с нее колпак. Поджигал фитиль и светил: чтобы удостовериться.

Совершив выбор — ставил лампу на землю, делал совсем тихим огонь и брался за лопату. Сначала очерчивал ею необходимый для раскопок периметр, вспоминал, что — хоронят ногами на восток, а головою — на запад. Исходя из этого, принимался за работу: рыл.