Роберт Ирвин - Утонченный мертвец (Exquisite Corpse) Страница 46

Женщина рассерженно обернулась. Нед задумчиво прищурился, глядя на нее в упор, как будто и вправду пытался решить для себя, насколько она подходит на роль вдохновляющей музы.

Моника продолжала:

– Мне надоело быть твоей музой. Возьми себе в музы кого-то другого. Например, эту старую вешалку. Или вон ту, впереди.

– Девушка, ты выбирай выражения, – возмутилась «старая вешалка» и схватила Неда за лацканы пиджака. – А вам, молодой человек, должно быть стыдно за вашу подругу. На вашем месте я бы ей задала хорошую порку.

Хозяин лавки попросил Неда с Моникой покинуть помещение и сказал, что здесь их не будут обслуживать никогда.

Под конец их романа, когда Моника перестала зацикливаться на Неде, круг ее интересов стал значительно шире, и поскольку она уже знала весь репертуар Неловых интеллектуальных приемов, она сделала вывод, что ее собственные идеи не менее увлекательны и интересны, и начала аккуратно записывать все, о чем говорили «Серапионовы братья» и вообще все друзья, и знакомые, и знакомые знакомых. Разбирая ее картотеку, я сам удивлялся тому, как я много и часто «вещал о разном», причем, все, что я говорил, воспринималось довольно серьезно другими членами нашей группы (но только не Моникой, как оказалось). Разумеется, я изучал эти записи вовсе не для того, чтобы побольше узнать о Монике, Неде и братстве в целом. Да, я открыл для себя много нового, но все это шло в дополнение к главному. А главной, конечно, была Кэролайн. В картотеке у Моники был целый раздел, посвященный Кэролайн, хотя они виделись считанные разы: в «Gamages», в кинотеатре, в галерее Нью-Барлингтон и в тот день, когда мы ездили в Брайтон. (Кстати, записи Моники очень мне помогли при создании этих анти-мемуаров; я не раз обращался к ее картотеке, чтобы освежить в памяти некоторые эпизоды.)

Помню, как я огорчился, когда на одной из карточек, посвященных групповому походу на «Тайну музея восковых фигур», рядом с кратким конспектом всего, что Кэролайн говорила и делала в тот вечер, обнаружилась приписка карандашом: «Типичная стерва из среднего класса, с поджатыми губками и стиснутой задницей». Разбирая записи, посвященные собраниям братства, я обнаружил еще одно упоминание о нашем походе на «Тайну музея восковых фигур». Моника очень подробно записала свой разговор с Дженни и Оливером по дороге из паба, где мы сидели после сеанса, к «Дохлой крысе». Дженни была озадачена обстоятельствами моего знакомства с Кэролайн. Приличные девушки, сказала она, обычно не ходят в пивные без сопровождения и не знакомятся там с мужиками. Как-то все это странно. Может быть, Кэролайн не такая, какой представляется? Моника высказала предположение, что Кэролайн, возможно, была не одна, но Дженни упорно держалась мнения, что она не такая невинная девочка, какой пытается показаться. Оливер закрыл тему, объявив разговоры о «маленькой мисс» скукой смертной.

Записки о встрече в «Gamages» сопровождались весьма любопытными рассуждениями на полях, которые очень меня позабавили: Моника обозвала меня неразборчивым бисексуальным эротоманом, который изменяет Оливеру с кем попало (в данном случае, с Кэролайн). Насколько я понял, Оливер у меня за спиной, можно сказать, распускал слухи, что мы с ним спим; то есть, он не говорил ничего такого, но по его поведению у окружающих складывалось впечатление, что у нас с ним большая любовь с откровенно постельным уклоном. С другой стороны, судя по записям Моники, она даже ни разу не заподозрила, что у нас с Кэролайн не было секса. По мнению Моники, я был законченным сексуальным маньяком и спал со всем, что шевелится. Отчет о поездке в Брайтон полностью совпадал с моими собственными воспоминаниями и дополнял их разговорами в машине Моники и беседами на пляже, при которых я не присутствовал. Оказывается, на обратном пути Оливер впал в злобно-глумливое настроение. Он как будто поставил себе целью добиться, чтобы Моника психанула и вышвырнула его из машины. Он издевался над ней, как мог: потешался над ее стремлением стать журналистом, острил по поводу ее умения водить машину и язвил относительно того, что она как бы в братстве и все же сама по себе, всегда – где-то с краю, всегда -обособленно, и он что-то не замечал, чтобы она проявляла желание с кем-нибудь подружиться. Он процитировал из «Так говорил Заратустра» Ницше: «Еще не способна женщина к дружбе: женщины все еще кошки и птицы. Или, в лучшем случае, коровы». Моника совершенно не представляла себе, как Оливер будет справляться, если его призрачная возлюбленная все же ответит на его призывы. На что ему женщина? Вызвал бы лучше духа красивого мальчика. Самая что ни на есть подходящая компания для Оливера.

Мое настойчивое желание получить неограниченный доступ к картотеке Моники и моя одержимость ее архивом отчасти стали причиной нашего с ней разрыва. Наблюдая за мной, Моника начала понимать, что я буквально помешан на Кэролайн. Когда мы занимались любовью, я всегда закрывал глаза, и в конечном итоге Моника догадалась, что я представлял на ее месте Кэролайн. Но дело было не только в этом. Постепенно я понял, что Моника любила во мне исключительно внешность. Я был ее «великолепным красавцем». Она называла меня «Каспарчиком» и своим «плюшевым мишкой». Мой интеллект, мои чувства и переживания не принимались в расчет. Моника любила мой член, мое тело, мои мускулистые ноги, но как личность я был ей нисколечко не интересен. Чем больше она восхищалась моим потрясающим телом, тем больше я его стыдился. Я уже начал бояться, как бы меня не похоронили заживо в моем собственном теле. В общем, мы начали потихонечку отдаляться, хотя по-прежнему спали вместе, и в какой-то момент – совершенно спокойно, без всяких скандалов – решили разъехаться. Я вернулся в свой дом в Ватерлоо, который по-прежнему снимал, хотя уже несколько лет там не жил. Какое-то время мы продолжали встречаться, а потом перестали.

Вскоре после того, как мы с Моникой расстались уже окончательно, немцы принялись обстреливать Англию ракетами Фау-1 и Фау-2 с баз в Па-де-Кале. У меня опять появилась работа: новые руины, которые надо было запечатлеть на холсте. Эти ракеты, возникавшие словно из ниоткуда, и жутковатые звуки, которые они издавали в воздухе перед тем, как бесшумно спуститься к земле, породили очередную волну фантастического фольклора. Например, появилось такое поверье, что Vergeltungswaffe, Оружие возмездия, направляют к цели души погибших пилотов Люфтваффе. Я аккуратно записывал все истории подобного рода и передавал свои записи в штаб «Наблюдения масс».

Ракетные обстрелы закончились в марте 1945-го года, а спустя пару недель меня направили в действующие войска: в британскую часть, только что переправившуюся через Рейн. Я нагнал свое подразделение на подступах к Бремену. Меня тут же откомандировали в Берген-Бельзен, где располагался нацистский концлагерь, с заданием как можно подробнее зарисовать все, что я там увижу.

Я заранее предвкушал эту поездку, открывавшую столько возможностей для художественного видения. Офицер, который меня инструктировал, уже побывал в Бельзене, и я мог составить себе представление о том, как все будет. В воображении рисовался необъятный пустырь, обнесенный колючей проволокой, с узкими дощатыми дорожками, проложенными по хлюпающей грязи, где живые скелеты, обтянутые бледной кожей, потерянно бродят среди еще не остывших печных труб, кособоких хибар и кустарных палаток. Воплощенный кошмар, проникнутый сумрачной мощью и даже романтикой, в духе Каспара Давида Фридриха*. Мертвецы меня не потревожат. Я привык к трупам на улицах Лондона.

Я прибыл в Бельзен, где познакомился с Мелвилом Пиком, тоже военным художником, молодым человеком с темными, глубоко посаженными глазами. Он приехал буквально на пару дней раньше меня. Мы ходили по лагерю вместе, и за все это время не перемолвились даже десятком слов. Меня постоянно рвало, и пару раз даже стошнило. За все время, что я пробыл в Бельзене, мне удалось сделать лишь несколько отрывочных набросков. Мелвилу, я думаю, тоже. Даже после освобождения лагеря бывшие узники умирали десятками – да что там десятками, сотнями – ежедневно. Очень быстро я понял, что не смогу ничего написать. Раньше я считал само собой разумеющимся, что предметом искусства и литературы может быть все, что угодно. Для художника не существует запретных зон. Теперь я убедился, что это не так. В Бельзене я не написал ни одной картины, и не стану описывать свои тогдашние переживания в этой книге. На самом деле, я бы и вовсе не упомянул ту поездку, если бы не одно значимое обстоятельство: я вернулся в Англию в очень странных умонастроениях, которые определились, помимо прочего, и впечатлениями от Бельзена.

* Фридрих Каспар Давид (1774-1840), немецкий живописец- пейзажист, представитель раннего романтизма. В своих работах Фридрих стремился передать восхищение стихийной мощью и бесконечностью природы, созвучие природных сил настроениям и движениям человеческой души, чувство прорыва в неведомое.