Алексей Цветков - После прочтения уничтожить Страница 47

 – Где и кто приобрёл средство воспламенения для чучела? – будут спрашивать задержанных на допросе. Склеенный Асей-кукольницей картонный буржуй, облитый купленной жидкостью, чадил чёрным дымом на всю Манежную площадь, обволакивая статую Ломоносова. — Всё же надо было его повесить – сетовал товарищ Елькин – тогда бы смога не было. – Повешенного можно снять – защищался я – сгоревшего вернуть сложнее. Мы стреляли вверх из игрушечных автоматов. «Театр начинается с вешалки, а государство с виселицы — объясняла наша листовка, написанная мной вчера – Революция это оргазм нации, а нация, не способная к оргазму, это нация полных импотентов». Ася подошла и незнакомым голосом спросила: — Как ты себя здесь чувствуешь, в компании сразу трёх своих женщин? – Комфортно – ответил я, пытаясь улыбнуться ей как можно добрее. Я хочу жить в мире, где все принадлежат всем. Она стремится туда, где никто никого не трогает и всем смешно. Мы окончательно понимаем, что это две очень разные мечты. – Гори, супермаркет, гори! – кричу я в свистящий мегафон и речевку за мной подхватывают десятки молодых голосов – не ври, телевизор, не ври! Вставай, мой товарищ, вставай! Маст дай! Маст дай! Маст дай! Ка-пи-та-лизм маст дай!

 Недоверчивый студент, выглянувший на шум из окна аудитории, громко спрашивает: «А у нас разве капитализм?».

Деловитый и одновременно сексуальный Олин голос по телефону спрашивал, еду ли я на акцию экологов в Одессу, куда, оказывается, записался добровольцем. То есть тогда, отвечая: «Почему бы и нет?», я не знал, конечно, с кем говорю. Я ничего не знал о том, как она трогательно жмурится, целуясь, приятно проглатывает, волнуясь, некоторые буквы, собирает и разбирает автомат Калашникова, прыгает с парашютом. Если бы книга называлась «Дневник эротомана», то я подробно описал бы, как чуть не женился на этой загорелой упругой девушке, любившей, чтобы ей во время секса крепко блокировали руки. Но книга называется не так, я пишу про баррикады, а не про амурные игры со сменой ролей, поэтому

Набрал номера своих младших товарищей — Елькина и Голованова и мы поехали на третьих полках (билетов на треть меньше, чем экологов) в Одессу через Киев, где нас троих ненадолго задержала милиция за обнаженное купание под мостом, по которому ходит метро.

 Все экологи в вагоне оказались настоящие — бросая корку в окно, непременно приговаривали: «Органика, перегниет!» Делились друг с другом, кто чем полезным по жизни занимается. Мы рассказали, как возобновили в этом году ночные бдения на газоне у главного здания МГУ в честь мая 1968-го и в какую беспредельную пьянку это вылилось, но, кажется, понимания не нашли. Полезным это признано не было. Ещё рассказали: иногда ходим к Белому дому и бросаем с моста в Москву-воду заткнутые бутылочки с разными рисунками и стихами. Внешнее условие игры — никому не показывать отправляемого бутылочного мейла, внутреннее — самому поскорее забыть и делать следующую бутылку. Такой вид искусства тоже встретил насмешливый скепсис, тем более, что бутылки — это ведь как раз не органика никакая и загрязнять ими воду… Из отправленных по реке верлибров я честно почти ничего не помнил, только изолированные обрывки: «Кочан капусты — сама античность» или «Мне нравится стрелять из пистолета». Больше всего экологов развеселил рассказ про художника, вышедшего на улицу за красками. По дороге он встретил нашу манифестацию, мгновенно всё понял, залезал на столбы, бил витрины банка «Олби», бросал в милиционеров мусорные урны, ночь провел в отделении, а утром плакал в суде, обнимая маму: — Понимаешь, я просто шел мимо и меня схватили, у них на фотографиях человек, у которого такая же куртка, такие же волосы и такие же брюки, как у меня, а я случайно попал!

 По вагону пустились немые продавцы порногазет и мы надолго отвлеклись от экологических разговоров.

В пыльном палаточном лагере напротив стройки нефтетерминала обязательно соблюдался сухой закон «во избежание провокаций», но в остальном старались придерживаться либертарных принципов: главных нет, всё решает собрание, несогласное меньшинство не подчиняется большинству. На одном из таких собраний и прозвучало «тогда мы завтра забаррикадируемся!». Пробежала приятная дрожь: не зря приехал. После муторного спора на тему: какое именно здание в Одессе стоит захватывать, все согласились баррикадироваться в особняке, где вела дела контора, строящая нефтеналивной терминал. Лично мне одесский особняк нравился тем, что он был копия московского Литинститута, только салатовый, а не желтый. Литинститут, МГЛИ (приятный темный всхлип) имени Горького, если быть точным, помещался в бывшем доме Герценых. Контора нефтетерминала я не знаю в чьем.

В ночь накануне захвата здания, искупавшись, мы с Олей шли от моря к лагерю не по народной дорожке, а напрямик, через сухое стриженое поле. Это не очень удобно, ступать по колючим комьям, поэтому девушка то и дело будет давать вам руку. Оля говорила про недавно законченный математический институт и про то, что ни один современный политик не обходится уже без экологических лозунгов, настолько это стало важно. Не думает ли она, спросил я, что фазу биологической жизни проходят все планеты, прежде чем эта жизнь добровольно самоуничтожается? Вопросительные олины брови и заинтересованный взгляд под ними.

 Депрессия, запечатанная внутри с 1993-го, нуждалась в слушателе. Депрессия — это когда над тобой осязаемо возносится в свою стоэтажную высоту всё это общество. И этот неприступный небоскреб, конечно, тебя понимает, но… Этим «НО…» оно долбит тебя, как кастетом, по голове, пока не изменит до неузнаваемости, пока не втянет в себя, пока не научит выговаривать это «НО…». Социопатам предлагается оклеить стены своих жилищ обоями с этим «НО…», бесконечно повторенным в орнаменте вместо цветочков.

 Жизнь зарождается из неорганической химии, растет, плодится, усложняется, всё лучше соображает, расщелкивает тайну за тайной, пока не поймет самую последнюю тайну тайн. Тогда жизнь самоупраздняется, положив некий непостижимый кирпич в космическую историю, и стирает все условия для возобновления на этой планете. Зачем это надо, мы сейчас знать не можем, хотя и можем уже всё это предчувствовать, ощущать собственный программный код, как Егор Летов или церковь Эвтаназии. Развитие — это мышление, мышление — это проведение границ, а слишком много прочерченных границ образуют сплошную темноту, как на черном квадрате Малевича или на анархистском знамени. Возможно, только через фазу разумной жизни могут появиться какие-то, необходимые космосу материалы-вещества, узлы геологической логики. Но чтобы они возникли, нужна не только жизнь, но и её физический конец. Наверное, на последней стадии развития разумные формы понимают нечто, несовместимое с их дальнейшим физическим присутствием, и становятся настолько сознательны, что исчезают во имя чего-то, о чем никто из нас не знает пока. Сначала они становятся всемогущи, как боги, и генетически, допустим, отменяют естественную смерть, перестают стареть, но потом используют всемогущество единственно достойным образом — покидают любую реальность. Сперва смерть будет преодолена, а потом — выбрана. Лет двадцать назад — ядерный армагеддон, сейчас — экологический апокалипсис, только первые намеки на этот будущий коллективный суицид. Жизнь никак не обнаруживается на других планетах, потому что она там уже была или ещё будет. Каждый должен пройти этот путь из небытия в небытие сам.

 Оля так не думала. Это напоминало ей религию. Но религия и есть догадка о своем будущем: боги всемогущи, как люди последних времен, но недосягаемы, потому что их нет. Они требовательно отсутствуют.

 Она так не считала. Если лечь навзничь, глазами в южное небо, куда, танцуя, уходит дым, где исчезают искры и наши слова, то покажется что, потрескивая, горит планетарий. Мы сушили волосы у естественного огня, под мутной кометой, являющейся, если верить ученым, раз в девять тысяч лет. Кто-то пел в палатке про птицу за окном.

 Оля считала: нечего строить здесь, в «одесской банке», где размножается половина того, что живет потом в Черном море, терминал вместимостью в сорок миллионов тонн черных долларов. Агитации уже хватит, вечерами крановщики приходят со стройки к нашим кострам и многие соглашаются, но с утра снова выходят рыть себе могилу. Пикетов тоже достаточно. Никто не переубедит население в том, что терминал решит их проблемы с работой и наполнит мифический «бюджет», к которому они якобы имеют отношение. Пора баррикадироваться.

Почти бег отряда по пустому шоссе на рассвете. Черный флаг впереди всех, вперемежку с новым солнцем. Флаг, как отрез взволнованного моря, случайно оказавшийся в небе. Голованов сжимает руку своей девушки на фоне этого слепящего флага.