До чего ж оно все запоздало - Келман Джеймс Страница 5

С кем я разговариваю?

Ты не наглей, а то поимеешь настоящие неприятности. С твоим-то прошлым тебя засадят за милую душу и ключ от камеры выбросят. Мы и не думали, что к нам забрела такая персона.

Ой, кончай ты херню пороть, вы меня сцапали, а теперь я ослеп на хер.

Рука, протянутая ниоткуда, сжимает его левое запястье, следом шепот: Слушай, мужик, ты можешь идти, только это мы тебе и говорим, так что поблагодари свою счастливую звезду и угребывай отсюда, потому что, видишь ли, будь моя воля…

Пожатие усиливается. Запястья у Сэмми сильные, он сгибает левое, чтобы легче было сносить нажим, вся рука дрожит от напряга. И ребра начинают ныть. Здоровенный попался мудак. Наконец нажим слабеет, рука исчезает. Сэмми дышит часто-часто, держись, просто держись, вот только ребра, друг, но все равно, держись. Не показывай им слабины, друг, ни хера не показывай.

Снова шепот: Ты понял, что тебе говорят, козел дерганый? Вали тихо-мирно к дверям и не возвращайся, уноси к бубенной матери ноги, долбак, и чтоб мы тебя тут не видели, понял?

Ты неисправим, говорит другой, и на сей раз зашел слишком далеко. Еще легко отделался, так что поблагодари свою счастливую звезду.

Делай, что тебе говорят, бурчит какой-то дрочила.

Я хочу поговорить с кем-нибудь непредвзятым, с третьей стороной. И ни фига я не наглею.

…

Кто-то хмыкает.

А еще один говорит: Надо отдать парню должное, свои права он знает и правила тоже.

Да? Ну ты, блевотина, тебе что говорят?

Рука стискивает плечо Сэмми. Я хочу поговорить с третьей стороной, настаивает он, и с доктором, сообщить ему насчет дисфункции, у меня утрата зрения на обоих глазах, мне нужен лекарь.

Какой на хер лекарь, мудила, врач-мудач ему понадобился, здесь тебе не больница.

Ладно, говорит Сэмми, все это очень хорошо, я наглеть не собираюсь. Но мне нужно с кем-то поговорить, вы же не можете таким меня выбросить. У меня нет ни гребаного гроша. Найдите мне лекаря, пускай разберется, что со мной стало и каким я был до вас, до ваших хлебаных ротвейлеров в штатском. У меня все охеренно болит, мужик, точно тебе говорю, мне, мать вашу, рентген нужен, у меня ребра, на хер, поломаны, друг, давай, пошевеливайся. Тащи сюда глазника!

Вздох, шарканье ног, хлопает дверь.

…

Эй, ну бросьте, нельзя же мудохать человека до тех пор, пока он не ослепнет, это все-таки свободная страна. Эй! Але! Але! Как насчет курева? Есть у кого-нибудь сигаретка? Эй? Але! А, ну и хрен с вами.

На заднем плане кто-то хихикает.

Отвали, тебе говорю.

Отвалили. Час спустя, а может, и позже, двое вернулись и опять отобрали у него ремень и шнурки. А про золотую цепочку забыли. Вот, сказал он, вытаскивая ее из кармана. Иногда лучше играть по правилам. Сэмми пока еще хочется проснуться поутру. Он втянул носом воздух и сел, настороженный, прислушиваясь неизвестно к чему. Через полчаса они отвели его в камеру. Все путем. Вот только, едва войдя в нее, он долбанулся ногой о край шконки. Прилег, но матрас оказался тощий, как хер знает что, провисает и все, толку от него никакого, даже хуже, чем прежний. Уверившись, что они ушли, Сэмми взял подушку и вытянулся на полу. Настоящее облегчение, разве что воняет, как в сортире.

Ему неизвестно даже, какой нынче день. Исусе. Язык у тебя, как колокол, только и знает, что молотить. Если продержат еще одну ночь

господи-боже. Теперь она уж точно разволновалась. Тянули тебя за язык. Почему тебе вечно надо базлать! Тупица. Просто тупица. Теперь разволновалась. Чего бы там у них ни было, чего ни случилось, это все прошедшее время, теперь она беспокоится. Потому как пойти ему некуда, и она это знает. Ты разговаривал с ней – это когда же было – в прошлую пятницу, друг, вот когда, четыре, а может, пять дней назад, включая субботу. Хлебаная суббота. Вот тут полный провал. Пусто. Исусе-христе, просто жуть. Так что она понимает, случилось что-то плохое. Да, цыпочка, случилось! твой мужик, ухажер твой задержан за нападение на полицию, пьянство и бесчинство. И в настоящий момент валяется в клепаной крытке, слепой, как задолбанная летучая мышь.

Если они ей так скажут, она сразу прискачет сюда. Возьмет его за руку и

хера она тебе возьмет, Элен, друг, этим все сказано.

да она просто будет рвать и метать. Или вообще ничего не скажет. Это она умеет, молчать. Когда Элен злится, голос у нее становится тонкий, и это хрен знает как ее раздражает. Элен почему-то не любит высоких голосов, даже женских. Она не намного худее его, но предпочла бы еще похудеть, вечно твердит, что она слишком толстая, и еще у нее привычка сутулиться при ходьбе. Сэмми всегда говорил ей – выпрямись. А она злилась, иногда очень мило. Если он был на мели и говорил ей об этом, она отводила его в паб, выпить. Не всегда, конечно. Но случалось, и отводила. Раз или два. А после мрачнела вдвое против обычного. Замолкала, просто сидела, сердитая. Он даже и не замечал, что она сердится, не сразу. Разговаривал с ней, как обычно, и только потом до него доходило – она чем-то недовольна. Послушай, женщина, не вали все на меня, обычно говорил он, я ни хера в этом не виноват. А иногда пел ей ту штуку Кристофферсона:[2]

Ох и заводилась же она! Но хоть разговаривать начинала. Лучше мало, чем ничего, друг, чем молчание, знаю, что говорю; молчания Сэмми не переносит, особенно ее. Любой другой мудак пускай молчит на здоровье, но только не она. Нет, ненадежный он человек. Больше года прошло, как они стали встречаться, а прожил он у нее всего-то месяцев шесть-восемь. Остальное время она думала. Элен не из тех баб, которые хватаются за кого ни попадя. Опыт, мать его, все-таки трое сопляков на руках. Господи, как она распсихуется! Старушка Элен… Ни в чем ей удачи нет, вечно какой-нибудь алкаш достается, сама так говорила. Ну почему я всегда связываюсь с людьми вроде тебя? Я знала, что это случится! Вот как она скажет. Я тебе говорила! Как будто какая-нибудь манда могла сказать тебе, что ты в конце концов ослепнешь. Хотя она-то и сказала, более или менее, как раз утром в пятницу и сказала, что добром это не кончится, вот прямо так и сказала. Ладно, хрен с ним, друг.

Депрессуха ее иногда давила жуткая, по нескольку дней. Ты тогда чувствовал, что за ней нужно присматривать. Сэмми нравилось лежать, прижавшись щекой к ее титькам, зарывшись в них, сосок упирался ему в глаз, мяконький, рука между ее ног, ладонь прикрывает дырку, ограждает от опасности, надо же защитить и ее, и все это дело, особенно если она только что кончила.

Сэмми, лежа на полу, улыбается. Но улыбка у него получается не радостная. Радости он не ощущает. А ощущает он охеренную подавленность, вот что он ощущает. Чего ж удивляться, что она распсихуется. Задержан фараонами. Нарезался и был задержан фараонами. Ну так сама и виновата. Не надо было ему угрожать. Вот чего делать не следует никогда – угрожать мудаку, если только не собираешься выполнить угрозу. Конечно, может, она и собиралась ее выполнить. Откуда ему, на хрен, знать. Да он так и не узнал бы, пока не пришел бы домой. А, в жопу все, если она собиралась с ним порвать, тогда, честно, друг, ей только и нужно было сказать ему, сказать прямо. Разве он стал бы жить там, где его не хотят. Ты шутишь! Сэмми чемоданы укладывать не впервой, привычка имеется. Ублюдки. Теперь он еще и ослеп, ослеп, на хер. Ты только представь, ослеп. Исусе. Во поворотик был бы в какой-нибудь книжке.

Он сдвинул голову и почувствовал, что подушка под ним мокрая. А он вовсе и не плакал, вода, что ли, натекла. Или гной. Очень может быть, что чертов гной. Очень может быть, это гребаный желтый гребаный слизистый гной или еще чего, протухшее гребаное жидкое дерьмо сочится из его тела, из глаз. Может, это та штука, на которой держится зрение, а теперь зрения у него нет, вот она и превратилась в гной и вытекает, освобождает организм от лишней обузы. А то и кровь. Может, из носа течет. Или из ушей. В его клепаных ушах так что-то и ревет, может, это ушная сера растворяется, на хер! Исусе-христе, сколько еще всего надо обдумать.