Третья палата от Солнца - Алина Владимировна Кононова Страница 5

Он сам меня сюда и отправил.

Больше всего проблем было со шкафом у входной двери – с той стороны, где маленький колокольчик. Шкаф для статуэток. Шесть полок фарфоровых барышень, котиков, собачек, уток, всех, кого только могли сотворить ловкие пальцы мастеров. Фарфор даже ночью светится белым: чистая глазурная поверхность, тонкие изящные линии. На них заметны любые следы, даже случайный отпечаток пальца.

Одна из причин, чтобы постоянно мыть руки.

Убираться приходилось не просто часто, ежедневно. Стирать пыль с полок, с каждой из девяноста восьми полок в магазине. Подметать грязь, нанесённую обувью тех, кто часами смотрел антиквариат, но ничего не купил. Чистить старые ножи, хрустальные шары, шкатулки, табакерки, статуэтки, часы, подковы. Пыль и жирные пятна, грязь, везде грязь.

Помните, что я говорила про требования отца? К ним стоит добавить ещё одно.

Всё должно быть идеально.

Фарфоровые статуэтки были хуже всего. Я часами вычищала пыль из складок юбок и лент, промывала тряпки, меняла щётки, чистила снова, пока они не сияли белым. Звериные мордочки, миниатюрные сервизы, маленькие фарфоровые ладошки.

А мои руки, мои руки всегда были грязнее.

Отец говорил, что мои волосы цветом как благородное красное дерево. Мебель из такого была в магазине, её приходилось регулярно полировать, запах лака по всему магазину, липкие капли на полу, которые приходилось выискивать и счищать часами.

Моя кожа, говорил он, бледная, как фарфор. Только один внешний дефект – слишком красные ладони. Подушечки пальцев разъедены, костяшки стёрты, а ногти обломаны. Они слишком легко ломаются из-за химии, в которую я погружала свои пальцы каждый день, много лет подряд.

За такой дефект цену можно было понизить процентов на 10. Может, на все 15.

Я не жалуюсь. Жалуются только слабые. Да, это тоже говорил отец. Я любила его… всё ещё люблю. Я же старалась для него. Помогала в магазине – каждый день. Вымывала все полки, раскладывала ценники, училась вести бухгалтерию. Я хотела стать ценной, как самый лучший его антиквариат, хотела, чтобы он любил меня так же. Я послушно делала всё, что он мне говорил.

Поэтому когда он сказал, что мне нужно лечиться, я собралась, села в машину и приехала сюда.

Я не уверена, что больна. Эда спрашивала, умею ли я улыбаться. Ник постоянно называет меня ненормальной, хотя ненормальный тут он. Но раз отец и Хриза, считают, что мне нужно лечение, значит, так оно и есть.

3

Мы утыкаемся в кроссворд – я в кресле, Ник на соседнем, Эда, развалившись на диванчике и подмяв под себя сразу четыре подушки.

И такое бывает. Никто не психует, Эда не путает реальность и галлюцинации, меня не трогает сестра. Мы даже могли бы сойти за нормальных. Три человека в окружении книг, старых газет и принадлежностей для рисования – Эда и Кит очень любят рисовать. Мы вспоминаем слова, смеёмся, и я встаю, чтобы найти толковый словарь на стеллаже – мы как раз пытаемся угадать самую низкую тональность женского голоса, когда дверь открывается.

Я думаю, что это Ольга всё-таки прибралась и решила присоединиться к нам. Но на пороге стоит Птичник. А за его спиной моя сестра. Мрачно глядит на меня, поднявшись на цыпочки, но всё равно едва достаёт ему даже до плеча.

На Птичнике, как всегда, его старый в следах пятен халат. По нему можно историю отделения писать. Вот пара дыр, проделанных Ником и аккуратно зашитых Ольгой. Вот следы крови Эды. Потом моей. Из кармана торчит пакет для капельницы Принца, пустой уже, кажется.

Он носит очки в тонкой металлической оправе. За стёклами – серо-синие глаза. Нос у него с горбинкой и большой, как клюв, отчасти поэтому мы называем его Птичником. Ещё из-за татуировки. Но особенно из-за того, что он любит запирать нас всех в Клетки.

В руке у него кружка. И я, глядя на сестру, вежливо желаю:

– Приятного чаепития.

– Это тебе, – отвечает он.

Я сомневаюсь, что Ян внезапно воспылал ко мне тёплыми чувствами и решил угостить чаем. Конечно, не он это придумал. Это всё…

– Хриза сказала, через час после еды выпить, – и он достаёт из кармана пузырёк с таблетками. Пластиковая крышка неровно отрезана, на этикетке подписано моё имя.

Ну конечно.

Сестра корчит мне рожи, пока я забираю у Птичника две таблетки и чай. Эда, как и всегда, не выдерживает молчания.

– Мы тоже хотим чаю! Можно и нам? Только без таблеток, мне своих уже хватило, – и носком ноги она пинает Ника. Рискованно, но тот просто кивает.

Птичник долго смотрит на них и наконец говорит:

– Чайник на посту горячий. Вперёд, – но когда Эда вскакивает, мотает головой. – Не ты. И не ты тоже, – это уже мне.

Ник со вздохом встаёт и уже на пороге подмигивает сначала Птичнику, потом мне. И улыбается – он подозрительно переполнен энергией. Ян тоже это замечает. И хмурится, сразу напоминая мне Ольгу.

– Может, не очень хорошо эксплуатировать его… – начинает Эда, снова устроившись на подушках, но Птичник обрывает её.

– Я не доверю вам целый чайник кипятка. Где Кит?

Пожимаю плечами.

– Был у себя.

На лице Птичника написано «пойду проверю, есть ли повод его запереть». С этим выражением он покидает сцену. Эда потягивается, подставляя лицо свету из окна, как кошка.

– Психе, можешь попросить Ника принести мне чаю вот прямо сюда? Раз уж Птичник не хочет, чтобы я приближалась к его посту, даже вставать не буду.

Сестра закатывает глаза, а я киваю и с полупустой кружкой в руке выглядываю в коридор.

Всё тихо. Птичник уже скрылся за дверьми палаты Кита, а Ник возится на его посту. Быстро – я впереди, сестра за спиной – мы идём к нему.

Пост Птичника похож на насест. Там стоит старое кресло с высокой спинкой, на которой он часто сидит, поставив босые ноги на сиденье. Обозревает территорию с высоты. Сестра тут же забирается наверх, откидывает за спину волосы. Свет мощной лампы делает её почти прозрачной.

Ник нагло роется в ящиках массивного стола. Большая часть закрыта, но из тех, в которые можно залезть, он вытаскивает две разномастные кружки, коробки с чаем и рафинадом. Пару кубиков я тут же отправляю в карман штанов – для Кита. Мы все на диете с низким содержанием углеводов, а он обожает сладкое.

– Эда просит чаю с доставкой, – говорю я, осматривая стол.

Бумаги,