Эльфрида Елинек - Дети мёртвых Страница 50

Итак, маленький брат получил кулаком в поясницу, чтобы открылся старшему, который со своей машинкой торит по снегу бесконечный путь в Ничто. Зато младший потом хотя бы погибнет первым. Маленький простофиля, который не мог запомнить наизусть ни порядок деревьев, ни охоту, который ничего не мог заметить и должен поэтому чувствовать, пусть пока стоит впереди, выпустив на волю своего защипанного птенчика и роняя что придётся. После получения известия о самом бесценном, которое будет по всем правилам загружено большим братом, младший, если до него дойдёт очередь, тоже сможет дать себе волю и насыпать на току корма для вечности. И в смерти он так и остался передним. Вот сейчас, вы, должно быть, видели, старший снова ищет повод для своих издевательств, он согнул младшего в бараний рог, опрокинул его самосвалом (к такой большой машине прибегают, когда действительно уже не знают, куда деться и как выехать из себя), прижал его голову, размозжённую в кровавую кашу, которую никто не захочет расхлёбывать, и смешал в последний раз — но впервые это представление смотрела такая местная знаменитость, как Эдгар Гштранц! — свой сироп со слюной брата во вполне приемлемый напиток. Бедные парни присели под живой изгородью и пили друг друга, м-да… а кому легко! Ах, мальчики лесника уже давно в земле! Как быстро летит время! Вместе зарыты в двухъярусной могиле. Когда имеешь брата, заглядывай в него почаще. Он ведь единственный, кто остался от своей строительной серии. Некоторые мускулы на ляжках уже сгнили, старшего ещё немного отталкивает перекошенная ухмылка этой оголённой землистой задницы, но потом его охотничий прибор, который он умеет применять и после смерти, если где-нибудь появится мишень, скрывается по самое цевьё в колодезной шахте брата. Крики кукарекающих ружейных петушков против воли срываются с устьев; волны лижут ляжки, смывают всё, а тут и брат подоспел, пенясь — поздравления чуткому брату! — как блуждающий кометой жеребец, которого отец никогда не мог обуздать ни к чему верховому. Волны валят валом по чёрным копчёностям, открыты забегаловки с хорошим штирским пивом, там будут наливать и накалывать, да, оба эти брата были преданы друг другу в качестве рекламных подарков, и они случайно оказались единственными, кто получил эти подарки от родителей. Но сами они далеко не могли служить рекламой своей профессии. Бледно светятся их затхлые брюшины среди скота под сеновалом, откуда сыплются дождём былинки, когда пассажир с заднего сиденья мотает своим седалищем, а слепой отросток впереди напряжённо нащупывает путь, куда себя посеять. Здесь, где ничего не растёт, кроме снующего, как патруль, полового органа, чьё дуло стреляет и изрыгает, пока пол, по которому топчется скотина, совсем не исчезнет под слизистым слоем, прервётся цепь этой семьи. Один потянет за неё — и все уж там.

Эдгара поманили пальчиком, чтобы и он примкнул. У него тоже дай боже какой висячий замок! К нему подойдёт внутрь что-нибудь острое, что можно и дальше оттачивать. Двадцатиметровые ели содрогаются, будто они были взращены на танцполе, тогда как их коллеги в бозе, на всё его воля, давно почили. Это можно. Чуть в стороне от гостиницы он и находится, этот ныне сиротеющий танцпол, на котором иногда разыгрывается война, упражнение для уже умершей Югославии, которая некогда граничила с этой землёй, — да, правильно, там напротив стоит музыкальная капелла, на которой люди любили вырезать ножом. Пожалуйста, не путать с маленькой капеллой немного дальше, за поворотом, у моста, где скалы сталкиваются лбами так, что могут раздавить того, кто проезжает по ним на лесную дорогу, закрытую для любителей и гражданских. В этом логове есть глинозём. Некоторые лично заговаривают с богом и суют ему букетики за деревянную решётку, за которой господь бог отбывает заключение, бог вседержитель, как и вора держите! — оба вне себя от волнения, что там может лежать в церковной кружке для пожертвований. Бог внушает во благо кандидатам, что снова придёт в воскресенье, здесь открыто с десяти часов, если пастор из соседнего местечка придёт к вольнослушающим и просфоросердным. Может, с ним придёт и кой-какой приход. Между тем царят сумерки, но сильно исхоженные и заезженные. Эдгар Гштранц спешит с раскачанными мускулами и разболтанной мошной (в неё бог надул, чтобы она стала чуть полнее), которые того и гляди отвалятся. Позади он слышит, тоже на пятой, так называемой зверской, передаче по GTI, которая едет на чистом алкоголе, учащённое дыхание и хрип, и испуг, который тем не менее никогда не становится опасным, хватает его за живое в ляжках, которые так туго натянуты, что на них не мешало бы что-нибудь натянуть. Оба молодых егеря опять тонут в своём удовольствии, преданные своей яркой смерти, — правда, один предсмертствует другому, а второй вторит ему как поющая часть дуэта. О да, и смертяще за ними тащится ещё один, знаменитый спортсмен, и останется рядом с ними покоиться в земле в самонадеянном уединении. Скоро мы будем праздновать день равномертвия. С крыши, где водружено майское дерево, больше не видишь никаких напоминаний о мёртвых, поскольку тебе сверху будущее виднее, чем другим, потому что не им, а тебе сейчас будет. Ночь пройдёт без остановки, тело машины тепло и светло, молодой мужчина, ставший уже почти городским, осматривает то, что предлагает ему жизнь: белые кольца вокруг стволов деревьев, чтобы во время езды держаться от них подальше. Так, сейчас всё будет позади, вот ещё одно рефлектирующее кольцо, поворот руля, качели туда, качели сюда, а откуда тут дом, тут не было никакого дома, ах, вот он где, глинистый поток дороги, вода не достаёт и до колена, вялый песок по берегам, а вот мост, он кончается где-то вдали, вода усеяна дерьмом, и кто всё это набросал! И потом эта загаженная река просто откидывается вверх, в лицо водителю, тысячи тонн воды ударили Эдгару по ушам, ещё больше воды пролилось через его самозакрытые веки, на которые положены монеты, чтобы он потом смог заплатить за вход; там дельфинарий, посмотрите на эту рыбу, на это млекопитающее, как просто оно перепрыгивает через целого мужчину; мужчина с точностью до волоска похож на того, что был на прошлой неделе, — может, это он и есть, он и на сей раз выпадает из себя и одновременно в себя, это значит: он должен сейчас натянуть этот башмак. И он сколачивает собой домик на одну семью, и это за него никто не сделает.

Руки двух мёртвых братьев метнули Эдгара, как молнию, и он падает в свайное строение танцпола, его доска на роликах ускользнула от него, встала и села на мель среди брошенных бумажных стаканчиков, тарелочек и баночек от колы. Любимая доска тотчас же попадает в окружение двух человеческих отбросов, которые хотели непременно здесь продолжиться, но толком не знают как. Недавно один скай-сёрфер свалился на голову женщине, которая умерла раньше, чем смогла найти выход из этого неожиданного Моря Желания (когда-нибудь свалиться с неба, как звезда!). Но отбросы и смерть — наши собственные, они всегда с нами, куда бы мы ни подались по грязной вонючей воде, гонимые к тому туннелю (разрушенная оболочка нашего бывшего дома), в котором сегодня грохочет метро.

Два егерских сына уже прошли путь от родного к уродному и теперь могут показать дорогу Эдгару. Культи их рук без боязни обшаривают его спорткостюм: какая досада, что не за что зацепиться! Где Эдгар берёт своё начало, чтобы приставить туда лом? Где исток, белёсое облачко влаги, к которому можно приставить уста? Вернись, я всё прощу! Братки из горной поросли бросают хрипящего спортсмена навзничь и садятся на его сучащие ноги, оставив его туловище свисать с дощатого пола, голову тоже, и волосы на ней встали дыбом, вместе с тем касаясь памяти почвы. Рот Эдгара раскрылся и кричит, а далеко в гостинице рассыпается барабанной дробью еда по тарелкам, специально выведенная бескосточковая, бесплодная дочь по имени Карин Френцель сидит мешком на стуле рядом с матерью и подтирает хлебом свою тарелку, как будто хочет исчезнуть в зеркальной плоскости. Но видеть не может своё зеркальное отражение ни в ней, ни в полированном лезвии ножа. Может, она уже сама не своя? Почему зал вдруг стал ломиться от людей? Откуда этот гнилостный запах, стегающий гостей порывами? Может, где-то заложили запасы, а они разложились? В конце концов и Эдгар остался с носом и теперь должен выйти из себя, поскольку в него запустили руку.

Лесные духи, неудавшиеся егеря, пощёлкивают длинными ногтями по влитому пластику штанов — холму, который можно одолеть разве что с когтями-кошками или с азотной кислотой. Острые, ороговевшие когти портят материю — она хоть и ноская, но не такая прочная. Два трупа активно пробовали свои последние зубы на межеумочной силе, полуночном шве между блоками тела, в которых реактивные ступени взрывались одна за другой, но всё ещё прочно держались при Эдгаре. Зубы падали, но шов взрезали как бритвой, поскольку это живое мясо шло им навстречу, — ого, какое предупредительное мясо! Такого у нас и в земле не встречалось давно, там наше мясо готовно приготовлено для всех этих подземных человечков, личинок, червячков. Шов вспорот, и Эдгар вырывается наружу. От него откушены небольшие кусочки. Несколько тактов народной музыки, оцталерские духачи бьются губами и зубами о людей, а те полагают, что пропускают в это время что-то более интересное, может, циллертальских «Охотников за юбками» (что касается меня лично, так это величайшее разочарование, с тех пор как я стала поклонницей Rapid Wien — что мне, пораженке, делать в «Спортстудии», ведь передача всё-таки должна быть весёлой), и постоянный спутник Эдгара, который держится его и за которого Эдгар тоже часто держался, сейчас начисто обгладывается. Лучшие куски братья рвут друг у друга изо рта. Рвота не уменьшает их аппетит. Открывается проход, через который терпеливо уходят мёртвые, хотя лавочку хоть временно надо бы закрывать; Эдгар пытается взмахнуть руками, чтобы укрыться ими, как тенистая тропинка под деревьями, но руки бессильны, перегруженные старым честолюбием, перекрытые тщетной мечтой о выгодном свете, которая однажды чуть не довела его до муниципального совета. Злая дружба водит руками и членами егерских мальчишек. Что им отпасовали такое, чего они не смогли отыграть боковому игроку? Тяжёлый кус мяса, пустое брюхо, повсюду кишки, две руки, с которых капает на землю кровь, этот пассивный, специфический вес, который был им положен на вежливо подставленные блюда ладоней. А дальше беспечно синеет окутанный дымкой туннель; его охраняют ляжки, словно проходимцы, которым нечего делать. Половая кость у Эдгара повисла, словно сломанная ветка, прямо в раскрытые рты претендентов в лесники, которые вцепляются в неё с двух сторон. У этих шалопаев есть свои обязанности! А они что делают вместо этого? Делают привал на опушке. Они высекают небесный огонь из рваных лоскутных штанов. Сверху, из глыб обомшелого входа в туннель, на них капает сок, они небрежно стирают его рукавом. Полотно палатки хлопает на ветру, словно крыльями птица. Три имени названы. Эдгар больше не может выносить своё тело, хотя носил его не так долго. Он весь раскрыт, верхняя часть его верхней одежды на средней разделительной полосе прерывиста до самого выреза, где выглядывает тело. Детородный орган возвращается домой, где он один в темноте, как мёртвый, растёт быльём. Он злобно огрызается на всё, что пытается принять его сторону. Разве что та красивая женщина, у которой волосы стекают от макушки ещё долго после того, как мы уже отвернулись от неё. И теперь плоть Эдгара открыта со всех сторон и намечена к изъятию, поскольку растянулась на зыбкой почве. И тут же алчные зубы двух сомёртвых вонзаются в Эдгарову добычу червей и муравьев, зубы двух странников, потерявших дорогу и в панике объедающих всё, чтобы расчистить себе новый путь, на котором им опять не будет хватать зла на своих товарищей. Что же случилось с нашим спутником? Недоглядел? Чего там ему преподнесли на доске? Нагой и растянувшийся, он свисаете пола на деревянных сваях. Мякоть Эдгара используется как божья пашня, в которую лопаты зарываются по локоть, впеваются до нижнего основного тона суглинка. Бог городил этот огород, но мёртвые всё порядком перепутали. Спуск, оказавшийся тесноватым, ведёт в Эдгара Гштранца, в тёмные слова, которые надо говорить привратно. Распутье раскололи колуном, раскроенные половинки развалились, и целиком изменённое существо восстало голышом из мастерской раскройки брюк. Оно звалось когда-то Эдгаром, но это больше не Эдгар. Так зовут — напрасно — иных, которые ушли и не вернулись.