Стивен Фрай - Лжец Страница 51

Они снесли подносы с булочками и чаем к столику у окна. Двое из БМВ сидели на другом конце кафе, в отделении для некурящих.

– Заговаривать с ними не стоит, – сказал Трефузис, – однако приятно знать, что они здесь.

– Кто они?

– Они зовутся Нэнси и Саймон Хескет-Харви, один мой давний друг любезно предоставил их нам в компаньоны.

– Значит, они на нашей стороне?

Трефузис не ответил. На миг задумавшись о чем-то, он вверх-вниз подергивал в своем стакане пакетик с заваркой.

– После войны, – наконец вымолвил он, – у Хэмфри Биффена, Элен Соррел-Камерон, математика по имени Бела Сабо и у меня появилась идея.

– Наконец-то, – произнес Эйдриан. – Вот она, правда.

– Это уж ты сам решишь. Мы вместе работали над «Энигмой» и проникались все большим интересом, каждый по-своему, к возможностям языка и машин. Бела очень хорошо сознавал, что в Британии и Америке уже открылся путь к тому, что ныне именуется вычислительной техникой, и что рано или поздно появится возможность лингвистического программирования цифровых машин. Работа Тьюринга в Блетчли показала, что старая, созданная еще Холлерином[128] система перфокарт скоро отойдет в прошлое. За алгоритмическими математическими языками низкого уровня последуют интеллектуальные модульные языки уровня более высокого, а те в конечном счете приведут к созданию эвристических машин.

– Эвристических?

– Способных учиться на собственных промахах, действующих, подобно людям, методом проб и ошибок. Мой интерес ко всему этому был не математическим и не так чтобы социальным. Меня не путало, что машины станут умнее людей, что они в каком-то смысле «возьмут верх». Однако я очень интересовался разработкой новых языков.

– Вследствие того, что все существующие ты уже выучил и боялся заскучать.

– Очаровательное преувеличение. После войны Бела вернулся в Венгрию, Хэмфри, как тебе известно, женился на леди Элен и стал школьным учителем, а я остался в Кембридже. Однако мы продолжали работать, когда представлялась такая возможность, над нашей идеей языка высокого уровня, на котором смогут изъясняться и машины, и люди. Наша мечта заключалась, видишь ли, в том, чтобы создать международный язык наподобие эсперанто, который был бы одновременно и lingua franca[129] общения человека и машины.

– Однако идеальное решение состояло бы, наверное, в том, чтобы научить машину говорить по-английски?

– Ну, весьма и весьма опасаюсь, что именно это и произойдет. Мы не могли, конечно, предугадать появление микропроцессора, или, возможно, мне следовало сказать – нам не хватило воображения, чтобы предсказать его появление. Стоимость вычислений каждые десять лет уменьшалась в миллион раз. Просто изумительно. Это означает, что теперь ты можешь за один фунт купить средства обработки данных, которые в семьдесят первом обошлись бы тебе в миллион фунтов.

– Разве это плохо?

– Чудесно, попросту чудесно. Однако мне от этого проку мало. Сейчас в компьютерах работают дюжины языков. «Кобол», «Форт», «Си», «Лисп», «Суперлисп», «Фортран», «Бейсик», «Паскаль», еще десятки жалких уродов. Теперь вот появился «Вавилон». Он еще покажет себя, как только стоимость вычислений снова понизится. К концу столетия мы получим компьютеры, распознающие уже существующие человеческие языки.

– Так в чем проблема?

– О, никакой проблемы не существует. Решительно никакой. Мы потратили тридцать лет, ковыряясь в том, что оказалось пустой породой, только и всего. Тут нет ничего особенного. Жизнь в науке, как говорится. Я рассказываю об этом, чтобы ты лучше представил себе мои отношения с Сабо. Мы с ним поддерживали связь, понимаешь? Он из Будапешта, я из Кембриджа.

Эйдриан сказал, что понимает.

– Пару лет назад Сабо сделал занятное открытие. За прошедшие годы его интересы все больше смещались с чистой математики в сторону электроники, акустической техники и разного рода иных вспомогательных дисциплин. Венгры очень сильны по этой части. Тот разноцветный кубик, с которым все теперь играют, он ведь тоже венгерский. Полагаю, возможность говорить на языке, понятном очень немногим, и делает мадьяр такими экспертами по числам, формам и размерностям. Сейчас имеется даже венгерский математик, который приблизился к достижению того, что некогда считалось абсолютно невозможным. Он стоит на пороге решения задачи о квадратуре круга. Или это называется круглотурой квадрата? В общем, одной из них.

– Венгр – это единственный, кто способен войти за тобой во вращающуюся дверь и выйти из нее первым, – процитировал Эйдриан.

– Вот именно. Сабо как раз из таких скользких типов. В семидесятые он работал над проблемой заикания, в порядке эксперимента проигрывая заикам их собственную речь. Похоже, если человек через долю секунды слышит только что сказанное им, то при переходе к тому, что он собирается сказать следом, заикание его исчезает.

– Какой замысловатый метод.

– Замысловатый? Ну, как скажешь.

– Нет, просто я думаю, что расхаживать повсюду в наушниках и с диктофоном – это как-то не очень практично.

– Тоже верно. Лечение трудноосуществимое. Однако опыты в этой области привели Белу к тому, что вылилось в очень и очень плодотворные исследования речевых центров мозга. Пуще всего Белу заинтересовала ложь, или, так сказать, говорение того, чего нет. Ему хотелось выяснить, что происходит в мозгу, когда человек говорит неправду; понять, к примеру существует ли разница между враньем, сбоем памяти и созданием вымысла – в общем, между всем, что так или иначе сводится к говорению того, чего нет. То есть человек может сказать: «Мне придется поработать сегодня допоздна, дорогая», или «По-немецки зубок чеснока называется ein Zwiebel», или "Жил некогда легендарный дракон по имени Джеффри, который кормился штанами". Все это можно рассматривать как примеры лжи. Говорящий на самом деле не собирается работать допоздна, напротив, он собирается отправиться к любовнице и предаться с ней разнузданности плоти. Это ложь альфа-типа. Во втором случае мозг человека прекрасно знает, что Zwiebel есть на деле немецкое обозначение лука, а словом, которое он пытается нащупать, является Schnittlauch, однако сознанию не удается в данный миг получить доступ к этой информации. Утверждение, будто ein Zwiebel – это немецкое название чесночного зубка, составляет, таким образом, ложь бета-типа. И наконец, никакого легендарного, питавшегося штанами дракона по имени Джеффри никогда не существовало и, более того, говорящий об этом знает: искусство лжи гамма-типа. Альфа-тип, первая разновидность вранья, – ложь нравственного, если угодно, толка – выводит из равновесия сознание говорящего и вполне может быть обнаружена с помощью машины, именуемой полиграфом, два других типа лжи со всей определенностью обнаружены быть не могут.

– Наши друзья уходят, – сообщил Эйдриан.

Двое из БМВ направлялись к выходу.

– Превосходно! – отозвался Трефузис. – Это означает, что за нами действительно следят.

– Что ты хочешь сказать?

– Если Нэнси и Саймон оставляют место нашего рандеву первыми, это знак того, что мы не одни. Если бы они дали уйти первыми нам, это означало бы, что за нами никто не присматривает.

– Московские правила, Джордж. Всегда московские правила.

– Прошу прощения?

– Неважно. Так кто же нас преследует?

– Полагаю, мы это выясним. Допивай свой чай со всевозможной стремительностью. Нам не следует слишком сильно отставать от них.

Когда они вышли на автостоянку, БМВ там уже не было. Трефузис открыл водительскую дверцу «вулзли», Эйдриан тем временем озирался в поисках машины, готовящейся устремиться в погоню.

– Никаких подходящих кандидатов я не наблюдаю, – сообщил он.

Трефузис нагнулся, поднимая что-то с земли. Потом распрямился, держа в руке продолговатый, сложенный вдвое листок бумаги, который и передал через крышу «вулзли» Эйдриану.

– Это было засунуто под дверцу. Что там написано?

Эйдриан развернул листок и расправил его на крыше машины.

– Думаю, это код или, скорее, шифр. Что-то из них. В любом случае, для меня это чистая тарабарщина. Взгляни.

Эйдриан перевернул листок и показал его Трефузису.

– Юная Нэнси удалась в свою маму, – сказал тот. – Это написано на волапюке.

– На чем?

– На волапюке. Весьма глупый международный язык, выдуманный лет по меньшей мере сто назад очаровательным господином по имени Иоганн Шлейер. «Vol» на его языке означает «мир», a «puk» – «говорить». Знай он, что по-английски это «рвота», был бы поосмотрительнее в выборе слов.

– И что там сказано?

– Похоже, за нами следуют две машины, одна – зарегистрированный во Франции синий «Лимон Би-Икс», что бы сие ни значило, другая – белая швейцарская «Ауди-четверка».