Павел Тетерский - Клон-кадр Страница 53

Я пожимаю плечами: дело хозяйское, а сам смотрю на горца в темноте палатки. Пытаюсь видеть его лицо. Наверняка он слышит все то, что говорит Клон (Клон: не оглядываясь уходит в произвольном направлении), но если он позволит себе хотя бы улыбнуться, я разнесу в хлам и его самого, и его палатку. Национальность ни при чем — я просто не люблю, когда кто-нибудь смеется над тем, что касается меня, если мне не смешно самому.

Хотя, наверное, здесь я не совсем прав, и вообще все это похоже на паранойю. Но — пох…й.

Горец протягивает мне бутылку «Бочкарева», что немаловажно — холодную. Не смеется, не улыбается.

— Ты не из Владикавказа, дружище? — зачем-то спрашиваю его.

— Нэт, ыз Баку, — отвечает черный. Значит, я оказался прав в своих предположениях. — А шыто такое?

— Это хорошо. Знаешь, я тут недавно напился владикавказского спирта, которым все травятся и из которого здесь гонят паленую водку. Но не отравился.

— Да там, билять, всэ такой спирт дэлают, да? — соглашается горец.

Открываю пиво, ухожу. Ничего не значащий разговор возле пататки. Каких много в этом городе.

Далеко (уже далеко) впереди маячит хилая (она всегда была хилой) фигура Клона. Правая рука согнута, голова наклонена вниз. Интересно, он сейчас читает или пишет smsKy? Не знаю. И в том, и в другом случае задействованы пальцы, поэтому отсюда — не различишь.

Забыл сказать о Клоне: Клон всегда комплексовал из-за своего излишне худого, с его точки зрения, тела, пытаясь компенсировать физические параметры надуманной выё…истостью и агрессивной безбашенностью. Ему всегда это шло — может быть, потому, что никогда не имело даже намека на серьезность: интеллигентское воспитание, антарктическим тюленем выныривавшее отовсюду — из недр взгляда, из манер, из правильной речи, — сразу же расставляло все по своим местам. В итоге получалось достаточно обаятельное сочетание. Кстати, еще о Клоне: Клон вообще всегда был обаятельным и даже немного знал (точнее, познал в процессе), как этим обаянием играть.

Когда мы (вместе) ходили в подвал на Новинском бульваре (внутренняя сторона Садового кольца, если вам это интересно), он всячески пытался подчеркнуть, как мало нагрузок дает ему тренер. Убивая дыхалку, наносил в два раза больше (плохих) ударов по лапам, чем было предписано. А когда наставала его очередь держать лапы (особенно под лоу-кики), он отбрасывал их на татами и просил бить его прямо по ногам. Такую тактику он называл: повышение болевого порога. Он хотел научиться терпеть боль, хотел, чтобы она вообще перестала его смущать. Через несколько лет, похоже, воплотить его мечту удалось мне: во всяком случае, я с удивлением ловлю себя на том, что сейчас (здесь, возле палатки, покупая пиво и даже не успев как следует отойти от всего этого физически нагруженного дерьма, которое сегодня с утра меня преследует) практически не чувствую никаких болевых симптомов. Хотя всего, что я получил за одни сутки, по идее с лихвой должно хватить на пару-тройку дней на диване в состоянии растоптанного растения.

Болевой порог: когда нашего (обычно спокойного и ко всему индифферентного) тернера вконец достали связанные с ним вые…оны Клона, он поставил его в спарринг с профессиональным боксером — там были такие васьки, они появлялись время от времени, получали какие-то сертификаты по рукопашному для вступления в почетную должность охранника. Парень совсем не умел пользоваться ногами, зато имел очень неплохой удар с правой. Итог поединка: Клон получил рассечение подбородка, даже несмотря на краги (на боксере) и шлем (на нем самом). Если бы не шлем, дело скорее всего закончилось бы переломом челюсти. Но все прошло как прошло: сейчас единственная память о том спарринге — короткий и толстый шрам на Клоновском подбородке. Иногда (сейчас, например) Клон прячет его под небольшую бородку, но всегда ненадолго.

Наверное, мне тоже (для проформы) надо было послать его на х… Я — не послал. Ну и черт с ним в конце-то концов.

Достаю из рюкзака бейсболку и натягиваю ее на голову. Одновременно снимаю солнцезащитные очки: небо основательно заволокло, думаю, сегодня они мне больше не понадобятся.

Это последняя причина никогда не встречаться с бывшими друзьями: рано или поздно вам все равно захочется послать друг друга на х…

Ролан Факинберг обхаживает очередного скромника с румяными щечками, надутыми губками и явно педерастическими наклонностями. Он чем-то напоминает Игоря Петрова — та же пухлость, тот же гей-прикид из средней дороговизны бутика для средней мажористости студентов, тот же тупеж при ответе на простые вопросы. На самом деле их сейчас много, целое сословие — такие воркующие, колобкообразные, латентные (лагутентные) персонажи.

В отличие от остальных факинберговских подопечных, этот, во-первых, практически одного роста с ведущим (сиречь: практически абсолютный карла, чуть выше Дэнни де Вито), а во-вторых, слишком упертый. Он не поддается ни на какие уговоры и идет в полный отказ от суперфинала. На лице Факинберга — все та же шутовская маска, но где-то уже читается мини-паника. Это не в стиле передачи «Деньги — говно!»: обычно человек, согласившийся (читай: напросившийся) стать героем, готов идти до конца.

— Так, Владислав, я не понял, — Факинберг трясет рыжим хайром и дилдо-микрофоном. — Я не понял, ты что, спрыгиваешь? Ты хочешь отказаться от четырехсот семидесяти долларов США? Нет, нет. Мой микрофон просто отказывается принимать в себя подобные заявления.

— Да, хочу, — плаксиво морщит нос латентный, так, как будто речь идет не об отказе от суперигры, а о самом Ролане Факинберге. — Хочу. И спрыгиваю.

— Нет, нет, подожди. За все времена существования нашего шоу люди ни разу не отказывались от суперфинала! Ты что, не мужик, Владислав?

— Мужик, — упорствует (опять-таки плаксиво) финалист. В его устах слово «мужик» звучит кощунственно, компрометируя само понятие. Этакая ложка дегтя для патриотов. — Мужик, и именно поэтому отказываюсь. Потому что в вашем суперфинале люди перестают быть мужиками.

Все понятно. Парень комплексует из-за своей педерастической внешности. Однозначно — в школе его чморили, унижали и пи…дили, и даже сейчас не проходит и недели, чтобы на улице ему не отвесили (как минимум) панибратского леща за внешнюю и манерную похожесть на сексуальное меньшинство.

Не спорю — с этим трудно жить. Но вместо того, чтобы пойти в спортзал, поставить пару ударов и поменять имидж, он вписывается на кастинг к Ролану Факинбергу. Просто поразительно, какой извращенной логикой люди иногда руководствуются в своих поступках.

— Вам только и нужно, чтобы поиметь кого-нибудь в задницу или заставить вылизывать у коня или пса, — продолжает Владислав; со стороны кажется, что он жалуется, только вот кому? — Я не хочу заниматься этим дерьмом. Я хочу взять мои деньги и пойти домой.

Я начинаю понимать: на самом деле он пришел сюда именно для того, чтобы вот так, во всеуслышание, отказаться от суперфинала. Пришел, потому что никто до него не отказывался. Пришел для того, чтобы все патриоты из окрестных подъездов, которые всякий раз мешают ему спокойно дойти до ближайшего ларька, раз и навсегда поняли: он — не педик, он — мужик.

Наивный юноша. Он действительно считает, что патриотам есть до этого дело. Он не понимает, что, даже если бы он учинил в прямом эфире групповуху с Мадонной, Моникой Белуччи и Бритни Спирс, он бы все равно остался для них педиком. По одной простой причине: он похож на педика.

На липе Ролана Факинберга — напряженная работа мысли (я разглядел), спрятанная за дежурной улыбкой своего парня; он даже не сочиняет на ходу свои дешевые анаграммы. Потом — озарение, эврика. Ролан Факинберг: хитро подмигивает, берет Владислава под руку, отводит (спиной к зрительному залу) на несколько метров «на пару слов». Две-три секунды, необходимые для того, чтобы еще раз взвесить все «за» и «против». Развод продолжается.

— Тогда вот что я тебе скажу, Влад, — заговорщицки шепчет он. Шепчет, но так, чтобы дилдо доносило этот шепот до зрителей и звукозаписывающей аппаратуры. — Обычно я никогда не говорю участникам, что ожидает их в суперфинале, но — аллилуйя твоему упорству! — тебе я приоткрою занавес. Что ты скажешь, если я по секрету сообщу тебе, что сегодня тебе не надо будет трахать животное, подставлять зад, жрать всякую мерзость и вообще заниматься тем, что принято называть извращениями? Что будет, если я скажу тебе: сегодня тебе предстоит, пердостит, простелит заняться сексом с женщиной?

Десять — ноль в пользу Факинберга. Однозначно.

Очередная свежесвитая веревочка: глаза Владислава зажигаются тут же, моментально, так, как будто он ни разу в жизни не имел женщину (может быть, это и правда, хотя на вид ему лет двадцать, никак не меньше). Эти неопытные огоньки выдают бедолагу с головой.