Чак Паланик - Дневник Страница 6

– Не беспокойтесь, у вас волосы не очень седые.

На его щеке и виске и вокруг его глаза – белая пыль штукатурки.

И Мисти, твоя жена, она протягивает ему руку, растопырив пальцы. Повернув ладонь кверху – кожа красная и шершавая, – она говорит ему:

– Эй, если вы не верите, что я – это я, – говорит она, – понюхайте мою руку.

30 июня

Твоя бедная жена, она мчится из столовой в музыкальную гостиную, хватая на лету серебряные канделябры, маленькие золоченые каминные часы и статуэтки из дрезденского фарфора, и набивает ими наволочку. Мисти Мэри Уилмот, отбарабанив утреннюю смену, ныне грабит огромный Уилмот-хаус на Березовой улице. Как будто она – богом проклятый взломщик в своем собственном доме, Мисти грабастает серебряные портсигары, табакерки и коробочки для пилюль. С каминных полок и тумбочек она собирает солонки и безделушки слоновой кости. Она волочит по дому наволочку, тяжеленную и дребезжащую соусниками из позолоченной бронзы и вручную расписанными фарфоровыми тарелками.

Все еще в своей розовой пластиковой униформе, под мышками – влажные пятна пота. Именная табличка, приколотая к ее груди, позволяет всем незнакомцам в гостинице звать ее Мисти. Твоя бедная жена. Она занимается точно такой же дерьмовой ресторанной работой, что и ее мамаша.

Жить несчастливо до глубокой старости.

После работы она бежит домой паковаться. Она тащит связку ключей, лязгающих, словно якорные цепи. Связку ключей, подобную грозди железного винограда. Длинных и коротких ключей. Витиевато зазубренных отмычек. Латунных и стальных ключей. Здесь есть ключи от цилиндровых замков, полые, словно дуло ружья, некоторые из них большие, точно пистолет, какой обозленная жена могла бы спрятать в своей подвязке, чтобы застрелить идиота мужа.

Мисти вонзает ключи в замки, проверяя, повернутся ли они. Она пытается открыть замки на шкафчиках с полками и дверцах чуланов. Она пробует ключ за ключом. Вонзить, крутнуть. Пырнуть и повернуть. И каждый раз, когда замок со щелчком открывается, она вываливает внутрь содержимое наволочки – золоченые каминные часы, серебряные кольца для салфеток, хрустальные, на длинной ножке, вазы для орехов – и запирает дверцу.

Сегодня день переезда. Еще один самый длинный день в году.

В огромном доме на Восточной Березовой улице все предположительно должны паковаться, но нет. Твоя дочь сходит вниз по лестнице, в руке ее то, что она проносит до конца своей жизни – считай, ничего. Твоя мать-лунатичка все еще прибирается. Она где-то в доме, волочит за собою старый пылесос, на четвереньках, выщипывая пух и обрывки нитей из ковриков и скармливая их пылесосному шлангу. Будто это имеет чертовски огромное значение, как выглядят коврики. Будто семья Уилмотов когда-нибудь снова будет здесь жить.

Твоя бедная жена, та глупая девчонка, что приехала сюда миллион лет назад из какого-то трейлерного парка в Джорджии, она не знает, с чего начать.

Не то чтобы семья Уилмотов не видела, как момент приближается. Нельзя просто проснуться однажды и обнаружить, что в банке пусто. Что все состояние семьи улетучилось.

Еще только полдень, и она пытается отсрочить вторую рюмку. Вторая никогда не хороша так, как первая. Первая рюмка – само совершенство. Просто маленькая передышка. Маленькое существо, которое составит тебе компанию. Остается всего лишь четыре часа до прихода арендатора за ключами. Мистер Делапорте. Пока им не придется очистить помещение.

Это даже не выпивка в смысле напиться пьяной. Это большая рюмка вина, и она сделала только один, ну, может быть, два глоточка. Все равно, просто знать – рюмка рядом… Просто знать – она все еще как минимум наполовину полная… Это комфорт.

Допив вторую рюмку, она примет пару таблеток аспирина. Еще пара рюмок, еще пара таблеток аспирина, и это поможет ей продержаться сегодня.

В огромном доме на Восточной Березовой, едва войдя в парадную дверь, ты увидишь что-то похожее на граффити. Твоя жена, она тащит по полу наволочку с трофеями, и тут замечает это – какие-то каракули на внутренней стороне двери. Карандашные метки, имена и даты на белой краске. На высоте колена и выше ты видишь прямые, короткие темные черточки, и вдоль каждой черточки – имя и число:

«Табби, пять лет».

Табби, которой теперь двенадцать, с ее боковыми морщинами угла глазной щели от постоянного плача.

Или: «Питер, семь лет».

Это – ты, семилетний. Маленький Питер Уилмот.

Другие каракули говорят: «Грейс, шесть лет», «восемь лет», «двенадцать лет». Они дорастают до Грейс, семнадцатилетней. Грейс с ее обвисшими брыльями подбородочного жира и глубокими платизмами вокруг шеи.

Звучит знакомо?

Хоть одно мое слово звонит в колокольчик твоей памяти?

Эти карандашные черточки, гребень приливной волны. Годы: 1795… 1850… 1979… 2003. Старинные карандаши были тонкими палочками из смеси воска и сажи, обвитыми ниткой, чтоб не пачкались руки. До их появления на двери – лишь зарубки и инициалы, вырезанные в толстом дереве и белой краске.

Многие другие имена на внутренней стороне двери – ты их не знаешь. Герберт и Кэролайн и Эдна, куча незнакомцев, что жили здесь, росли, исчезли. Младенцы, потом дети, подростки, взрослые, потом мертвецы. Твои кровные родственники, твоя семья, но – незнакомцы. Твое наследство. Исчезли, но не исчезли. Забыты, но по-прежнему здесь, чтобы их нашли.

Твоя бедная жена, она стоит прямо за парадной дверью, глядя на эти имена и даты в последний раз. Ее имени нет среди них. Бедное белое отребье Мисти Мэри, с ее шершавыми и красными руками и розовым скальпом, видным сквозь волосы.

Она глядит на всю эту историю, на традицию, которая, как ей всегда казалось, должна оберегать ее. Законсервировать ее, навеки.

Нынешнее состояние для нее не характерно. Она не пьяница. В том случае, если кому-то нужно напомнить: она в состоянии сильного стресса. Ей сорок один злоебучий год, и теперь у нее нет мужа. Нет университетского диплома. Никакого реального опыта работы, если не считать вылизывания туалетов… нанизывания на нитку клюквы для рождественской уилмотовской елки… Все, что у нее имеется, – ребенок и свекровь, которых нужно содержать. Полдень, и у нее четыре часа на то, чтобы упаковать все ценное в доме. Начиная со столового серебра, живописных полотен, фарфора. Все, что они не могут доверить арендатору.

Твоя дочь Табита спускается с верхнего этажа. Двенадцати лет от роду, и она прихватила лишь маленький чемоданчик и обувную коробку, стянутую резинками. В них явно нет никакой ее зимней одежды или сапог. Она упаковала лишь полдюжины сарафанов, джинсы и свой купальный костюм. Пару сандалий да теннисные туфли – те, что сейчас – на ней.

Твоя жена, она хватает ощетинившуюся модель античного корабля, паруса жесткие и пожелтевшие, такелаж тонкий, словно паутина, и говорит:

– Табби, ты знаешь, а ведь мы не вернемся.

Табита стоит в передней и пожимает плечами. Она говорит:

– Бабуся сказала, вернемся.

Бабуся – так она зовет Грейс Уилмот. Свою бабушку, твою мать.

Твоя жена, твоя дочь и твоя мать.

Три женщины твоей жизни.

Запихивая в наволочку серебряную, установленной пробы, подставку для гренков, твоя жена вопит:

– Грейс!

В ответ – только рев пылесоса откуда-то из глубин огромного дома. Из зала, а может, с застекленной террасы.

Твоя жена тащит наволочку в столовую. Хватая хрустальное блюдо для складывания костей, твоя жена вопит:

– Грейс! Нам нужно поговорить! Сейчас же!

На внутренней стороне двери имя «Питер» маячит на той высоте, на какой и должно быть, если твоя жена все правильно помнит – чуть выше, чем могут дотянуться ее губы, когда она стоит на цыпочках в черной паре туфель на шпильках. Написанные там слова гласят: «Питер, восемнадцать лет».

Другие имена, Уэстон и Дороти и Элис, выцвели на двери. Заляпаны отпечатками пальцев, но не закрашены. Реликвии. Бессмертные. Наследство, от которого она вот-вот откажется.

Вращая ключ в замке шкафчика с полками, твоя жена откидывает голову и вопит:

– Грейс!

Табби говорит:

– Что не так?

– Этот чертов ключ, – говорит Мисти, – никуда не годится.

И Табби говорит:

– Дай я посмотрю.

Она говорит:

– Расслабься, мама. Это ключ, чтоб заводить дедулины часы.

И где-то там, внутри дома, рев пылесоса смолкает.

Снаружи, машина катит вдоль по улице, медленно и тихо, водитель склонился над баранкой. Темные очки сдвинуты на лоб, он вертит головой по сторонам, высматривая, где припарковаться. Написанные по трафарету на борту его машины, слова гласят: «Силбер Интернэшнл – Съезди За Границу Самого Себя».

Бумажные салфетки и пластмассовые чашки прилетают с пляжа вместе с низким рокотом и словом «ёб», положенным на танцевальный бит.

Рядом с парадной дверью стоит Грейс Уилмот, пахнущая лимонным маслом и воском для пола. Копна приглаженных седых волос немного не дотягивает до отметки ее роста в пятнадцать лет. Доказательство того, что она усыхает. Ты мог бы взять карандаш и сделать отметку над ее головой. Ты мог бы написать: «Грейс, семьдесят два года».