Оглоеды. Рассказы - Егор Евкиров Страница 6

— Как хотите!..

— Как хотим! — развёл руками дядя Пеня, поглядывая на отчима снизу вверх.

— Как хотим! — повторил отчим.

Каштанов вызывался добровольцем, только из-за любопытства поинтересовался:

— А где?

Отчим вроде как бы задумался, под носом у него хлюпало, а на покатом лбу чесалось.

— Так там… В энтой, в терраске!

— Фашисты! Зачем водку на мороз-то? Вас бы туда! — возмутился Каштанов.

Дядя Пеня поднял его на смех:

— Вот идиот-человек! Водка не мёрзнет! Али в школе не учился?

— Холодной пить?! Етит! — поморщился Каштанов и присел.

Холод был не по его части. Он мечтал накопить и уехать туда, где жара, а где жара, там нет холода. Но деньги необходимы, а по своим устоявшимся соображениям он не умел их иметь. Так и жил здесь, терпеливо-недовольно, да без рубля в кармане.

— Я туда ни ногой! Там дубак!

— Зачем? Мои калоши надень! — сказал отчим. — Они с начёсом!

— Сам иди! — козлился Каштанов.

Бабы Клуня потемнела лицом.

— Так упокойника не помянем? Обидится, сниться будя!

— Там же мороз под сорокет! Фашисты! — Каштанов бурчал как заплесневелый дед.

— Позавчера мать снилась, звала-манила! — восторженно признался дядя Пеня. — Не пошёл! Ррано!

— Эта пятна никак?! — ахнула моя бжиха и театрально закатила глаза.

Дядя Пеня отлип от порога, вразвалочку подошёл к гробу, заглянул, прищурился, нагнулся ближе, поморщился.

— Тц! Маску спиртовую надыть положить. А то не дотянет до завтрева. Инспортится.

— Ни се, ни людям! — рявкнул Каштанов, подпрыгнув на табурете.

Отчим эхнул в сердцах, отшлёпал ладонями свои колени и встал во весь рост, аж в горнице потемнело.

— Какие-то вы… — настиг всех укоризной, но продолжить не смог.

— Какие? — гадливо перебил Каштанов.

— Хуёвые! — выдавил отчим и вышел в терраску, без калош.

А я лежал в гробу — я был мёртвым, потому и не живым.

Утром, в день моих похорон, каждый себя нашёл там, где трезвым бы сроду не оказался.

Моя бжиха вдавлена в нашу кровать своим ухажёром, оба в неглиже.

Дядя Пеня на пороге в прихожей калачиком свернулся, в драном полушубке и залатанных чунях.

Каштанова нашли у помойного ведра, из его рта тащило выблеванным ужином.

Отчим проснулся на тощей груди бабы Клуни.

Баба Клуня, расплескав жирные слюни на треугольном подбородке, продрала глаза и увидела своё отражение в сияющей заплешине отчима.

Очухались, поёжились. В печке-то прогорело уж давно — ни углей, одна зола. Отчим живо бросился топить, выскочил за поленьями в сени, да без калош.

Вспомнили про меня после завтрака, сбежались, сгрудились возле гроба, обомлели.

Баба Клуня крестилась от шеи к носу, от щеки к щеке, и недовольно цокала языком.

— Ссинюшный акой! — прошептал моя бжиха ухажёру на ухо. Но он её не услышал, на грудь её пялился.

— И что?! Что ему?! — от Каштанова пахло потом, больной головой и рвотой.

— Не по-человечески! — кусал нижнюю губу дядя Пеня.

Отчим, хорошенько переосмыслив мысль, выбежал в терраску без калош, вернулся с крышкой гроба, волоча-кряхтя. От тяжёлого молотка, торчащего из кармана, с него сползали трико, а гвоздями был усеян рот.

Дядя Пеня охотно помог ему с крышкой. Он кривил гримасу, мои трупные пятна казались ему из ряда вон выходящими.

— Шичас-шичас! — прошепелявил отчим зажатыми губами.

Крышка нависла надо мной как предзнаменование.

Дядя Пеня шмыгнул носом и брызнул соплями из обеих ноздрей.

Моя бжиха испытала облегчение, голову решила не повязывать.

Ухажёра шатало, он лысиной припирал книжный шкаф, а похотливыми руками лез под юбку бжихе.

Каштанов закутался в ватник — он всех здесь ненавидел, но всех их терпел.

— Все там будем! — промолвила баба Клуня. — Все помрём!

Опустилась крышка — мне стало глухо и темно, оттого и покойно, лишь бы физиономий их не видать.

Застучал молоток, ликуя, вбивая гвозди.

— Блять! — матерился отчим, часто попадая молотком себе по пальцу.

Мужики долго рядились. Не пришли ни к чему, взвалили на плечи гроб, понесли к выходу вперёд ногами.

Моя бжиха с бабой Клуней сзади плелись, оглушая избу притворным приторным воем.

Еле из дома вынесли. Сходя с крыльца, пару раз уронили из-за неуклюжего ухажёра. Поднимали с матюгами. Каштанов, глотая снежинки, оскорблял меня, ухажёра, его тощие ноги, да мороз с бушующим ветром.

Понесли, кряхтя-бухтя, по снежной юдоли к оврагу. Мороз враждебно щипал носы, драл щёки, губы обветрились, застывали глаза в глазницах, перехватывало дыхание. Ветер ревел и рвал одежду, пронизывал насквозь, снегом припорошил отёкшие физиономии, так и шли-отплёвывались. Лавирующими ногами проваливались в сугробах. Один тянул влево, другой вправо. Друг на друга ничтожно орали.

Вскоре выдохлись, а до оврага бесконечная верста, ношу с плеч шарахнули оземь. Дощатый корпус треснул.

Каштанов лаялся, критиковал всех, но только не себя, пинал валенком гроб, визжал, дескать, он весь промёрз, до коричневого дерьма.

Отчим выгибал тугую спину и сгибался в две погибели.

Дядя Пеня цигарил и плевался, сидя на корточках.

Ухажёр поглощал обветренные губы моей бжихи.

Баба Клуня таращилась на холодное солнце и крестилась неумолимо.

Отдохнули, решили гроб толкать по очереди.

Только к вечеру вернулись на хутор. Промёрзшие, злые.

Пока отапливалась печка, пили молча, с горькой обидой на меня. Захмелели, отогрелись, да забыли. До зари спорили и бранились, вот при Советах когда-то жили-трудились, а сейчас и жизнь, не жизнь, и всё хуёво.

2021

Персонаж

Октябрьским безболезненным днём Прокудин вышел из дома в приподнятом настроении и направился мимо гаражей к трамвайной остановке.

Пригревало осеннее солнце. Вчерашние гроздья хмурых туч рассеялись. Кошки нежились в тёплых лучах на кишке теплотрассы. Лёгкий ветерок поспевал за Прокудиным, обгонял, нежным порывом прикасался к лицу, словно нежная рука супруги. Влажная слякотная земля хлюпала под подошвой, что слегка расстроило Прокудина. Хорошо, что не погнушался и нацепил зимние ботинки, не так страшно изгваздаться и ноги вряд ли замочишь.

Ковёр из падших мокрых листьев завораживал яркими красными, жёлтыми, оранжевыми красками. Дети лазали по скатным крышам гаражей: румяные, озорные, без тени страха. А дома жена свекольный суп готовит. И только эта мысль подстёгивала его вернуться домой обратно. Но нет, не стоит поддаваться желанию. Нужно закончить повесть. В такой, как этот, день только и остаётся, что писать.

На трамвайной остановке дождался трамвай с номером два. Прокудин влез и огляделся. Пусто в трясущемся вагоне, семь старух, с агрессивным любопытством рассматривают его, сканируют с ног до головы, за котомки свои держатся заскорузлыми клешнями. Полная кондукторша всем своим не возмутительным ленивым