Антон Соя - ЭмоБоль. Сны Кити Страница 7

— Это же больно. Зачем тебе эти цацки дикарские? Не понимаю. Так неестественно всё. Фу! Нужно быть красивой своей природной красотой. А эти пирсинги-шмирсинги — просто извращение! Это всё дурь в башке!

Ну-ну. Значит, пирсинг, который мне нравится, — дурь и дикарство, а всякой разноцветной химией лицо каждый день мазать — это ум и цивилизованность. Хорошо, что в помаду свинец перестали добавлять, а то бы дохли, курицы, к сорока, как в девятнадцатом веке. Каблучища по десять сантиметров тоже признак ума и культуры, я уж не говорю о ежедневном бритье ног и эпиляции линии бикини. И красиво, и не больно! Вот уж где естественная красота и гармония проявляются, ну и ум с цивилизованностью, куда же от них денешься. Ненавижу ханжей! Первые проколы мне мама сделала. Уши проколола. Я до сих пор те детские серёжки храню. В память о маме.

А папаша мой тоже тот ещё волк в овечьей шкуре, только ненавидеть у меня его не получается, потому что люблю. Это ему назло я первую татушку сделала, бабочку на спине, когда узнала, что он с какой-то тёткой встречается всего год спустя после смерти мамы. А ведь так плакал, каждый вечер про их с мамой любовь мне рассказывал и про то, что меня никогда не бросит. Я так до сих пор его и не простила, потому что не понимаю. Человек умер, но любовь-то никуда не исчезает, если она настоящая. Я, во всяком случае, так устроена и других мнений не приемлю. Не могу разлюбить Егора только потому, что он умер.

Папа мою тату только через два года увидел — когда со мной из-за пирсинга ругался, а я ему ещё и спину показала. Н-да. Хорошо, что он не стал татуировщика разыскивать. Уголовное дело могло нарисоваться. А Ритке я, пожалуй, всё-таки расскажу про субботнее подвешивание, так правильней будет. Только не подумайте, что я мазохистка. Просто у меня болевой порог высокий, ну и иногда хочется почувствовать власть над собственным телом. К тому же я живу с постоянной болью в душе, и порой хочется её чем-нибудь перебить. Когда Дэн пришёл в салон после первого подвеса и мы набросились на него, требуя яркого и красочного отчёта, он сказал:

— Ошень круто, нереально круто, ошень больно, но ты просто забываешь о боли, потому фто тебе при этом бесконефно хорофо. Ты париф над материальным миром. Это самое большое удовольствие на швете, ради которого не страфно перенешти ужафную боль.

— Сначала боль, потом удовольствие? Обычно в жизни всё наоборот. Расплачиваешься болью за удовольствие.

— Кити! Тут всё однофременно. Но ты получаеф кайф не от боли, а несмотря на боль! Она тебе болфе не мефает.

Посмотрим-посмотрим. Через два дня я всё испытаю сама, на собственной шкуре. Да, чуть не забыла. Я сегодня придумала ноу-хау. Без всяких сколковских нанотехнологий. Тату на внутренних органах. Представляете, какое поле деятельности открывается? На почках — цветочки. На печени — череп. На лёгких можно красотку с папиросиной, или на что у кого фантазии хватит. Но главное — тату на сердце с именем любимого. Скоро ко мне выстроится очередь из желающих заклеймить свои сердца. Осталось только запатентовать моё изобретение. Думаю заработать на этом пару сотен зелёных лимонов. Начну с себя. У меня на сердце будут всю жизнь сиять инициалы «ЕТ». Осталось только разработать бескровную и безболезненную технологию — типа цветного лазера или меченых радионуклидов. В этом я, к сожалению, не сильна. Так что если будут предложения-соображения на эту тему, не стесняйтесь, звоните-пишите. Возьму в долю.

Глава 4

Крик № 1. ЕТ

Мы живём, пока нас любят и помнят. Хотим мы этого или не хотим. Смерть — полное забвение. Смерть — это покой. Полный покой. Но похоже, только в идеале. Я покойник, но покоя мне нет. Потому что моя девушка любит меня, страдает и винит себя в моей смерти. Она живёт болью, а я живу её любовью. Она страдает, и я страдаю вместе с ней. Мне здесь не место. Я давно уже должен стать тёплым воспоминанием, песней гордой лесной птицы, резвой волной в океане, но Кити не отпускает меня. Я везде и нигде. Бестелесное нечто или даже, скорее, ничто. Не смогу объяснить, как я при этом ощущаю себя собой, Егором Трушиным. Спасает только память. Прячусь в ней от знания разлитого вокруг и беспрепятственно проникающего в меня. Знаю всё. Всё, что было, и всё, что сейчас происходит не только на Земле, но и в голове у Кити. Знаю всё, что будет, и знания тяготят меня, пугают меня. Прячусь в свои воспоминания, погружаюсь в каждый яркий день своей короткой жизни — и радуюсь, понимая, как немало их было, и ужасаюсь, понимая, как много их ещё могло быть. Я любил жизнь, и она отвечала мне взаимностью. Такая юная радостная жизнь с босыми ногами, развевающимися по ветру волосами и широко распахнутыми счастливыми глазами. Моя жизнь. Моя Кити. Девушка, которой я так и не признался в любви. Вот урод! Снова и снова вина захлёстывает меня душной волной.

Почему не признался Кити в любви? Потому что боялся влюбиться и стать слабым и ранимым. Боялся признаться себе, что влюбился, боялся потерять свой беззаботный радостный мир, боялся потерять свободу. Боялся получить вместо вечного кайфа вечную ответственность за другого человека. Боялся понять, что страхи мои давно уже сбылись. Боялся неосознанно, подсознательно. Это теперь я такой умный задним умом. Умный, но мёртвый. А тогда всё было прекрасно, я был живой, глупый, радостный, свободный, а вокруг столько девчонок — манящих улыбками, доступностью и недоступностью одновременно. Дачи и пустые квартиры друзей, бессонные ночи, дудки и вино, голые коленки, смешливые глаза, упругие грудки — я не готов был поменять всё это великолепие на одного, пусть самого прекрасного человека рядом с собой навсегда. «Навсегда» — как же меня пугало слово, которое я не мог представить. Страшно подумать, я ведь собирался расстаться с Кити после того, как добьюсь её. Мне не хватило храбрости признаться самому себе, что я уже не могу жить без Кити, маленькой смешной девчонки-эмо, не хватило ума, не хватило какого-то дня. Зато хватило и ума и храбрости, чтобы умереть от невыносимой боли в абсолютно необязательной драке, вступившись за не знакомого мне позёра.

Никогда всерьёз не думал о смерти, пока не умер. Ну, может быть, лет в шесть последний раз. Тогда я впервые осознал, что когда-нибудь обязательно умру, страшно испугался и вытеснил страшную мысль из головы. Меня как раз папа научил считать — складывать и вычитать. Я посчитал и мудро решил, что раз люди живут до ста лет, мне предстоит ещё ужасно долго жить, целых девяносто четыре года. Так долго, что и думать об этом не стоит. Думать — вообще не моё. Всегда предпочитал заниматься мыслительным процессом как можно меньше. Моё — действовать! Плыть к финишу бешеной торпедой, вдыхая воздух свободы полной грудью. «Я возьму своё там, где я увижу своё!» — моя философия выросла из допотопной песни любимой группы моего папы. Торопился жить, словно знал, сколько мне осталось. Жалею ли я, что полез в ту драку? Конечно, жалею. Родителей жалко. Кити ужасно жалко.

Полез бы я снова защищать того хлюпика? Однозначно полез бы. Бился бы жёстче, глаза берёг, но стоять в стороне и смотреть, как четверо мутузят ногами упавшего человека, не смог бы. Иначе я не был бы Егором Трушиным. Просто остался бы жизнерадостным спортивным амбалом, но не собой. И Кити меня бы никогда не полюбила. Потому что не за что. И все бы остались живы и счастливы. Плохие мысли. Я фантом, которого мучают фантомные мысли, фантомные боли, фантомная совесть и спасают фантомные воспоминания. Запахи! Я купаюсь в них. Никогда бы не подумал, что помню все запахи, которые унюхал мой нос за восемнадцать лет. Они вокруг. Они все со мной. Обволокли клубящимся облаком. И я не вспоминаю, я помню. Помню, как пахнет мамина грудь, полная молока, папина голова, когда я сижу у него на плечах, школьный рюкзак со сменкой и накопленными за три дня забытыми завтраками. Помню, как пахнет кулак, разбитый о нечищеные зубы друга, кошка, попавшая под дождь, новогодние мандарины, хлорный запах воды в бассейне и цветущий Финский залив. Сначала приходит запах, а за ним звуки и картинки. Калейдоскоп ярких картинок из моей короткой жизни. Но всегда сначала запах.

Я стараюсь задержаться как можно дольше в одуряющем цветочном запахе Кити, её настоящем запахе, который познал первым. Волшебный пряный, пульсирующий густой запах заполнил мои ноздри и голову, поселившись там навсегда, и напугал меня не меньше, чем взволновал или возбудил. Ни одна девушка так не пахла, а у меня за последние два года опыт поглощения женских ароматов измерялся десятками. Кити вся была и в одежде, и без неё — как экзотический цветок, который немедленно хотелось сорвать, — яркая, необычная, безумная, безудержная, безбашенная, бескомпромиссная, бесконечно желанная. Помню запах нашего с Кити первого поцелуя с привкусом металла на языке. Запах родной и какой-то одновременно радостный и беспомощный. Кити совершенно не умела целоваться. Я учил её высокому искусству не торопиться и не кусать мой язык, чувствуя себя многоопытным любовником. Но настоящий обонятельный шок я получил, когда первый раз добрался до её сокровища. Пальцы утонули в нежной мякоти, а комнату заполнил такой сладостный аромат, что я потерял на какое-то время ощущение реальности, а только вдыхал и вдыхал его. Практически дышал любовью Кити. Поглощал её своей мощной грудью, как пары опиума. Конечно, я в состоянии оценить аромат Кити по достоинству только сейчас, когда мой фантомный мозг способен выделить его из бесконечного потока запахов вокруг. Он тут же кружит мою фантомную голову, позволяя забыть о том, что меня больше нет и Кити я увижу только в её снах. А тогда на узкой кровати в её комнате я просто терял голову и с удвоенной силой рвался в тот запретный сад, который Кити так берегла от меня и для меня. И сберегла до конца. Моего конца. Я по природе и воспитанию не насильник и терпеливо ждал разрешения. Дождался, но поздно. Погиб на полдороге к потаённому саду. Зато аромат Кити теперь всегда со мной. Как в слабое утешение, хочется верить, что всё его запредельное великолепие вызывало желание Кити быть только со мной.