Кен Кизи - Пролетая над гнездом кукушки (One Flew Over the Cuckoo’s Nest) Страница 7

Восемь часов, стены жужжат, гудят вовсю. Репродуктор в потолке говорит: «Лекарства» – голосом, одолженным у старшей сестры. Смотрим на ее стеклянный ящик, но она далеко от микрофона, за три метра от микрофона, учит одну из младших аккуратно и по порядку раскладывать лекарства на подносе. Перед стеклянной дверью выстраиваются острые а, б, в, г, д, за ними самоходы, за ними катальщики (овощам дадут позже в ложке яблочного пюре). Подходят по одному, получают облатку в бумажном стаканчике, закидывают ее в горло, младшая сестра наливает в стаканчик воду, и они запивают облатку. Иногда какой-нибудь бестолковый спросит, что ему велят глотать.

– Секундочку, детка, что это за красненькие две, кроме витамина?

Знаю его. Это высокий ворчливый острый, его и так уже считают смутьяном.

– Лекарство, мистер Тейбер, оно вам полезно. Давайте примем.

– Нет, я спрашиваю, какое лекарство. Сам вижу, черт возьми, что таблетки…

– Примите их, мистер Тейбер… Ну, ради меня, хорошо? – Бросила взгляд на старшую сестру – как воспримут ее тактику улещивания, – и опять поворачивается к больному. Он все еще не хочет принимать неизвестное лекарство.

– Я не люблю склок. Но и не люблю глотать неизвестные предметы. Почем я знаю, может, это из тех хитрых лекарств, которые делают тебя не тем, кто ты есть?

– Не волнуйтесь, мистер Тейбер.

– Не волнуйтесь. Господи, спаси, я просто узнать хочу…

Но тихо подошла уже старшая сестра, взяла его за руку и парализовала до самого плеча.

– Ничего, мисс Флинн, – говорит она. – Если мистер Тейбер решил вести себя как ребенок, то и обращаться с ним будут соответственно. Мы старались быть внимательными и ласковыми. Очевидно, это не метод. Враждебность и враждебность, вот чем он нас отблагодарил. Можете идти, мистер Тейбер, если не хотите принять лекарство орально.

– Я просто хотел узнать, чер…

– Можете идти.

Она отпускает его руку, он уходит, ворча, и все утро моет уборную, недоумевая насчет облаток. Однажды я сделал вид, что проглотил облатку, а сам спрятал под языком и потом разломил в чулане для тряпок. За секунду, прежде чем она рассыпалась в белую пыль, я увидел, что это – миниатюрная электронная схема вроде тех, с какими я возился в радарных частях, – микроскопические проводки, шины, транзисторы, сделано так, чтобы разложиться при соприкосновении с воздухом…

Восемь двадцать, вносят карты и головоломки…

Восемь двадцать пять, один острый вспоминает, как подглядывал за своей сестрой в ванной; трое соседей по столу, сбивая друг друга с ног, бросаются записывать это в вахтенный журнал…

Восемь тридцать, открылась дверь отделения, рысью вбегает пара техников, пахнут вином; техники всегда идут быстрым шагом или рысью, потому что всегда сильно клонятся вперед и надо быстро подставлять под себя ноги. Всегда клонятся вперед и всегда пахнут вином так, как будто стерилизовали свои инструменты в вине. Захлопывают за собой лабораторную дверь, а я мету рядом и слышу их голоса сквозь яростное ззз-т, ззз-т, ззз-т стали по бруску.

– Что за ремонт тут у нас в такую несусветную рань?

– Какому-то интересану поставить встроенный обтекатель любопытства. Она говорит, срочная работа, а я даже не уверен, есть ли у нас хоть штука в запасе?

– Можно позвонить в ибм, чтобы подослали, дай-ка я справлюсь в инструменталке..

– Эге, и прихвати там бутылку этой пшенной: до того дошел, что простейшего сопротивления сменить не могу, пока не поправлюсь. А-а, черт, все равно лучше, чем в гараже работать…

Речь у них слишком быстрая и звонкая на воспроизведении – как в мультипликации. Я отхожу со щеткой дальше, чтобы не застали за подслушиванием. Два больших санитара поймали Тейбера в уборной и волокут в матрацную. Одному он заехал по щиколотке. Кричит как резаный. Удивляюсь, до чего беспомощен в их руках – словно стянут черными обручами.

Они заваливают его ничком на матрац. Один сел ему на голову, другой рванул штаны на заду и растаскивает материю: персиковый зад Тейбера смотрит из продранной салатины. Он задушенно ругается в матрац, а тот, что сидит у него на голове, приговаривает: «О так от, миста Тейба, о так от…» По коридору подходит старшая сестра, обмазывая длинную иглу вазелином, закрывает за собой дверь, секунду их не видно, потом выходит, вытирая иглу лоскутом от штанов Тейбера. Банку с вазелином оставила в комнате. Пока санитар не закрыл за ней дверь, я вижу, что тот, который еще сидит на голове у Тейбера, промокает его бумажной салфеткой. Они там долго, наконец дверь открывается и Тейбера переносят в лабораторию напротив. Все зеленое с него сорвано, и он завернут в мокрую простыню.

Девять, молодые врачи-стажеры, все с кожаными локтями, пятьдесят минут расспрашивают острых, что они делали, когда были мальчиками. Старшей сестре их короткая стрижка подозрительна, и эти пятьдесят минут для нее – тяжелое время. Пока они здесь, в механизмах сбои, а сама хмурится и делает заметки – проверить личные дела этих ребят, не было ли нарушений за рулем и тому подобного…

Девять пятьдесят, молодые врачи уходят, механизмы снова заработали ровно. Сестра наблюдает за дневной комнатой из стеклянного ящика; в картине перед ней – снова чистота вороненой стали, четкое упорядоченное движение, как в цепочке комиксов.

Тейбера выкатывают из лаборатории на каталке.

– Пришлось сделать еще укол, когда очнулся во время пункции, – говорит ей техник. – Как считаете, раз уж занялись им, может, его прямо в первый корпус, прозвонить на эш – и снотворное сэкономим?

– Прекрасная мысль. А потом, пожалуй, на энцефалографию, проверим голову, нет ли показаний к тому, чтобы радикально заняться мозгом.

Техники рысцой убегают, толкая каталку с пациентом, как в комиксах или в кукольном представлении, где должно быть смешно, когда куклу лупцует черт или заглатывает улыбающийся крокодил…

Десять часов, приносят почту. Иногда дают надорванный конверт.

Десять тридцать, приходит во главе дамского клуба этот, по связям с общественностью. Хлопает толстыми ладонями в дверях дневной комнаты.

– А, привет, ребята; не вешать носа, не вешать… Оглядитесь, девочки, правда, светло, правда, чисто? Это мисс Гнусен. Я выбрал это отделение, потому что это ее отделение. Девочки, она как мать. Не в смысле возраста, вы понимаете, девочки…

Воротничок у связей с общественностью такой тесный, что у него распухает лицо, когда он смеется, – а смеется он почти все время, не понимаю над чем, смеется дробно, высоким голосом, как будто сам хотел бы перестать, но не может. Лицо раздутое, красное, круглое – прямо шарик с нарисованным лицом. Лицо без волос, да и на голове их столько, что даже считать не стоит; кажется, что он их когда-то наклеил, а они не держатся и падают, какие – в манжеты, какие – за шиворот, какие – в карман рубашки. Поэтому, наверно, и воротничок носит тугой – чтобы поменьше волос набивалось.

Потому, может, и смеется все время, что шею щекочут.

Водит экскурсии – серьезные женщины в клубных жакетах кивают головами, а он показывает, насколько тут все усовершенствовалось в последние годы. Показывает телевизор, кожаные кресла, гигиенические фонтанчики для питья; потом идут на пост пить кофе. А иногда стоит один и хлопает в ладоши (слышно, что влажные), хлопнет раза два-три, тут они совсем слипнутся, и, держа их под одним из своих подбородков, как молельщик, он начинает вертеться. Вертится, вертится посреди комнаты, дико глядит на телевизор, на стены с новыми картинками, на фонтанчик для питья. И смеется.

Что он увидел смешного, нам никогда не говорит; я смешного ничего не вижу – только что он вертится вроде резиновой игрушки… Толкнешь его, а у него низ утяжеленный, он сразу откачнулся назад – и дальше вертеться. Никогда-никогда не смотрит людям в лицо.

Десять сорок, сорок пять, пятьдесят, больные входят и выходят – на эт, на тт, на фт, на процедуры в странных комнатках, где стены никогда не бывают одинаковыми, а полы наклонные. Машины вокруг набрали обороты, гудят дружно.

Помню, так же как отделение, гудела прядильная фабрика, когда наша футбольная команда прилетела на матч с калифорнийской школой. Сезон у нас был удачный, и городские патриоты так увлеклись и возгордились, что отправили нас самолетом в калифорнию сыграть с местной школой. После прилета нам надо было сходить на предприятие. Наш тренер любил доказывать, что спорт способствует образованности – поездки расширяют кругозор, и в каждой поездке перед матчем вел команду на молочный завод, на консервный завод или на свекольную ферму. А в калифорнии это оказалась прядильная фабрика. Когда мы пришли на фабрику, большинство ребят быстренько посмотрели там кое-что и убрались в автобус играть в карты на чемоданах, а я остался в углу, чтобы не мешать негритянкам, бегавшим туда-сюда в проходах между машинами. Фабрика, весь этот гул, стук, стрекот машин и людей, это упорядоченное снование нагнали на меня какой-то сон. Вот почему я остался, а еще потому, что вспомнил, как под конец мужчины нашего племени подались из поселка на плотину – работать у камнедробилки. Тот же лихорадочный порядок, усыпленные однообразной работой лица… Я хотел уйти с командой, но не мог.