Дж. Т. Лерой - Сара Страница 7

Комната пропахла потом и желудочными газами так, что щипало глаза.

— Нет, просто кто-то его забросил…

— Кто бы это мог быть? — Он хлопнул дверью. Всколыхнулся язычок пламени свечи. Он зажег свет в комнате. — Ну даешь, детка. Теперь еще какой-то ребенок… — Шляпа переместилась на голову, и теперь, совершенно голый, он отправился в ванную.

Я уставился взглядом в пол, застланный какой-то зеленой дерюгой. Дверь ванной захлопнулась.

— Он не будет обузой, — крикнула она ему вслед.

В ответ зашумела вода в унитазе. Она зашла в ванную, закрыв за собой дверь.

— Не беспокойся — я могу уехать отсюда с любым ковбоем. А ты… тоже мне — четырехлетний пацан отпугнул тебя от лучшей телки, какая тебе попадалась в жизни!

Я уставился на постер, приклеенный к двери в ванную: на нем девушка на коленях прильнула к животу мужчины. К тому, что я увидел под ковбойской шляпой.

Перебранка за дверью продолжалась. Я обвел взглядом комнату: на стенах оказались и другие постеры, у всех девушек были русые, как у Сары, волосы, и все они были раздеты догола.

Наконец она вышла, по-прежнему в простыне; он следовал сзади, накрутив на себя полотенце. В полном молчании он направился в крошечную кухоньку и распахнул дверцу холодильника. Она же, захватив с кровати несколько подушек и одеяло, отправилась в ванную.

Я наблюдал, как он разворачивает цыпленка.

— Есть хочешь? — крикнул он, открывая микроволновку.

У меня потекли слюнки.

— До сих пор твой хот-дог с чили в желудке кувыркается.

— Как хочешь. — Он захлопнул дверцу микроволновки и нажал несколько пискнувших кнопок.

Я безмолвствовал.

Меня учили, что не надо быть жадиной. Что нельзя есть сандвич, который она сделала себе. Вот консервированный колбасный фарш на вчерашней зачерствевшей булке — пожалуйста. Чтобы поесть, мы останавливались на обочине. Она вдавливала сандвич в мой плотно зажатый рот.

В обед она перехватывала где-нибудь на заправке, не покидая машины, гамбургер и жареную картошку.

— Вот теперь можешь есть свой сандвич.

Я смотрел, как она ест, даже не прикоснувшись к сандвичу, лежавшему на подлокотнике. Как только она заснула, я открыл пакет шоколадных булочек и съел все до последней крошки.

Она проснулась и увидела пустой пакет у меня под ногами. Открыв дверь, она всунула мне палец в горло и держала его там, пока все булочки не вышли наружу.

— Это мои булочки, свин прожорливый. Еще раз украдешь, и увидишь, что тогда тебе будет.

— Джонни, иди сюда! — закричала она из ванной.

Меня никто не звал — и я замер, как вкопанный, посреди комнаты.

— Сюда, тебе говорят!

Запах жареной курицы дразнил ноздри. Она вышла из ванной.

— Эй, — поманила она пальцем. — Оглох?.. Сюда иди.

Я проследовал в ванную. Она закрыла дверь.

— Теперь ты Джонни, понял? Я Моника.

Я кивнул, разглядывая стены ванной, тоже залепленные журнальными постерами. У одной девушки были каштановые волосы.

— Спать будешь здесь, — ткнула она пальцем в ванну. Дно прикрывали подушки, поверху застеленные одеялом.

— Лезь туда.

Я перебрался через край ванны — поскольку она была неглубокая, сделать это оказалось нетрудно. Я стоял на подушках и выжидательно смотрел на нее.

На ней по-прежнему была простыня, облегавшая ее складками, точно платье. Я знал, что под платьем у нее все точно так же, как у девушек с постеров. Я подглядел, когда она меняла трусы в машине.

— Ботинки сними. Или хочешь отсюда под зад коленом? — Я затряс головой и стал стягивать тапочки, присев на подушки. Хотелось писать, но я не мог при девушках, глазевших с каждого плаката, замерших с пустыми бессмысленными улыбками в своих змеиных позах.

— Итак, Джонни, запомни: я — Моника, ты — Джонни, — поочередно ткнула она пальцем в себя и меня.

Затем выключила свет.

— Спокойной ночи.

И закрыла за собой дверь. Я осмотрелся. Глаза понемногу привыкали к темноте. Под дверью просвечивала узкая желтая полоска, и до меня доносился смех и разговор из комнаты. Вскоре полоска погасла, а их голоса растворились в пыхтении и стонах.

Я попытался спрятаться от этих звуков под одеялом. Я знал, что он с ней делает, знал все, что он может сотворить с ней, и ничего не говорил. Я не предупреждал ее.

Я лежал в ванной, зажмурившись изо всех сил, чтобы не видеть этих блестевших со стен, пялившихся отовсюду пустых и бессмысленных голубых глаз.

До меня донесся ее крик. Надо выйти, надо что-то предпринять. Я еще плотнее зажал ухни одеялом.

Когда я проснусь, ее уже не будет, а только появится новый постер у него на стене — все, что от нее останется.

Она вновь завопила — и я знал, что это он прикалывает ее к стенке, как и всех остальных, навечно распластанных с бессмысленными улыбками, обреченных навсегда пялиться со стен. Там я увижу ее, презирающую, ненавидящую меня за мое долготерпение.

— Твоего братца надо отучить мочиться под себя. Выпороть как следует, чтобы навсегда запомнил.

Подушки, на которых я спал, были сброшены на пол, рядом с кроватью, с позорными мокрыми пятнами. Поутру она застигла меня врасплох, обнаружив, что со мной произошел очередной «несчастный случай».

Она достала коричневый кожаный ремень из маленького шкафчика возле кухни, а он сложил его пополам.

— Лютер, я не знаю, что у тебя на уме, так что помягче, знаешь, отцовской рукой…

Она была в одной майке: большой не по размеру, с пожелтевшими подмышками, очевидно, принадлежавшей ему.

Когда она впервые заявилась в ванную ни свет ни заря и присела на унитаз, я с недоумением уставился на нее.

— Эй, ты что выпучился!

— Ты не такая, как на постерах! — заявил я.

Она сложила туалетную бумагу и невидимо подтерлась за краем унитаза.

— Ты где грубить научился? Ну, погоди, — выйдешь отсюда, будут тебе новости! — И бросила в меня комком туалетной бумаги.

— Сюда! — меня толкнули на кровать. — Его никогда еще не шлепали, Лютер. Родители совсем разбаловали его. — Обняв сзади голый мужской торс, она улыбалась. Лютер подтянул резинку трусов. — Его еще шлепать и шлепать.

Он хлопнул ремнем по кровати. Я подскочил.

— Тогда приступим!

— Слушай, а из тебя получится образцовый папашка, — прильнула она к нему, лаская грудь. Скудный утренний свет пробивался сквозь опущенные жалюзи, расчерчивая пол на полоски.

Он схватил меня за руку и потащил на скатанный матрас. Я застучал зубами — от страха и волнения одновременно. Сейчас в моей жизни должно было произойти нечто необычайное, чего еще никогда не случалось. Уткнувшись лицом в скомканные простыни, я забарахтался, пытаясь слезть, но меня бросили обратно.

— Снимай портки, — распорядился он.

Сара принялась расстегивать мои джинсы.

— Опять мокрые! Ну, я его последний раз предупреждала… — Я почувствовал, как с меня стягивают трусы.

— Твои родители совсем его испортили… он загадил мне подушки — из чистейшего гусиного пуха. — Ремень снова врезал по матрасу. — Проклятье, да он провонял мочой, как парковая дорожка.

Она стянула трусы до самых лодыжек, вместе с джинсами.

— Ну и будешь ходить, в чем обоссался. И мыться не смей, пока не отучишься от этой привычки. — Она брезгливо отошла в сторону. — А теперь, сынок, я проучу тебя ремешком, чтоб не писался, как малышня. Понятно, за что тебя лупят?

Я сдержанно кивнул. Я хотел, чтобы мои трусы пахли, как у Сары. Однажды она отправила меня за чипсами на заправке, пока заливала бак, и какая-то девочка в очереди тронула меня за плечо.

— А от тебя воняет! — заявила она с чувством превосходства. Стоявший рядом мужчина шикнул на нее, но она только показала язык и, сморщив нос, убралась в машину вместе со своими родителями.

— Дорогуша, где твои сигареты?

— На столе… ты уверена, что хочешь остаться?

Под ней скрипнул стол, и донесся шорох распечатываемой сигаретной пачки.

— А, я уже такого от своего папочки натерпелась, что спокойно могу спать под это дело. — Она щелкнула зажигалкой.

— Так, думаешь, они… еще ни разу не устраивали ему взбучку?

— Что? — она поперхнулась дымом. — Нет-нет, я же говорю — совсем разбаловали.

— Учти — мне начать — и уже не остановиться, пока не доведу дело до конца, поняла?

— Ну… я же верю, что прошлой ночью сделала правильный выбор.

Он отступил. Я услышал, как в воздухе свистнул ремень, обрушиваясь в этот раз на мое тело, но прежде чем боль дала знать о себе, ремень успел еще раз резануть по живому. Я завопил.

— Чертов неженка. Разбалованный сопляк… — он склонился, оттягивая мне голову назад и зажимая рот ладонью. — Я не собираюсь с ним цацкаться, Моника.

— Заткни ему рот простыней, — посоветовала она, выдыхая дым.