Ян Кефелек - Осмос Страница 7

Они кричали:

— Не корчи такую рожу, доносчик паршивый! — И они ржали, ржали что есть мочи. В него швыряли пригоршни песка, ему плевали в лицо… Дважды звякнула металлическая крышка канистры.

— Я не могу ее открыть, — заныл Малыш.

— Вот балда! — рявкнул Ган, и крышка открылась как миленькая.

Пьер услышал, как забулькала горючая жидкость, почувствовал, как маслянистая, липкая струйка смочила его волосы, услышал сдавленные смешки, тяжкое, прерывистое, с присвистом дыхание Гана. Горячий воздушный поток чуть не опалил ему щеку, когда Ган отшвырнул канистру, а потом бросил ее в огонь.

— Кто зажжет спичку?

— Ты! — хором ответили «ковбои». — Ты, Ган, ты заслужил! Так позабавься на славу!

— Выпусти ему кишки и брось на них зажженную спичку!

Этот совет вызвал целую бурю восторга.

— Спорим, тебе слабо выпустить ему кишки!

— Да нет, ему не слабо! Только ты постарайся, Ган, выпусти их хорошенько!

— И спичку брось в самую середку, чтобы получились жареные кишки!

— Да, из кишок этого гада получится славная тушеная лапша с мясом. Вот увидите, этот размазня вспыхнет сейчас ярким пламенем!

Пьер хотел было броситься наутек, не разбирая дороги, вслепую, но почувствовал, как чьи-то руки намертво вцепились ему в щиколотки. Он ткнулся лицом в песок и отчетливо услышал, как чиркнули обо что-то спичкой… Это был ужасно долгий скрежещущий звук, оглушивший его, как гром небесный. Ужас сковал его тело и отрезал от всего мира, поглотил его целиком, словно низвергнувшаяся с небес пустота небытия. Он не заорал, а взвыл как дикий зверь, и рот его мгновенно наполнился песком.

— Поднимите его!

Через секунду он уже стоял на ногах, он отбивался руками и ногами, наносил удары вслепую по головам парней, по их плечам и спинам; по его лицу и телу струились потоки горючей жидкости, смешанной с его потом, он лягался, как жеребец, а когда кто-то гаркнул у него над самым ухом: «Ты горишь!», он повалился на песок и стал по нему кататься, издавая громкие стоны. Рубашка Малыша упала у него с глаз. Сквозь слезы, заливавшие лицо, он вновь увидел низкое небо и искаженные издевательскими ухмылками рожи мальчишек.

— Ладно, хватит! — заревел Ган. — Достаточно повеселились!

Он поставил искалеченную ногу на щеку Пьера, распростершегося почти у самого костра, и принялся давить на нее носком башмака, поворачивая его то в одну, то в другую сторону. В эту минуту у него был такой вид, словно он был занят важным делом: не то давил тараканов, не то гасил окурок.

— Держу пари, что он со страху надул в штаны. Готов также побиться об заклад, что теперь он будет нас уважать и расскажет нам историю своей поганой жизни.

Ган нагнулся и хотел схватить Пьера за ухо, но оно было скользким, как кусок мыла, и волосы были скользкие…

— Ну так что, расскажешь?

— Да.

— В подробностях?

— Да.

— И не забудь рассказать нам, как это ты умудрился попасть сюда по ошибке, что ты такого сделал, чтобы общество вообразило, будто такая ничтожная тварь, как ты, может представлять для него опасность, являться врагом общественного порядка…

— Хорошо, договорились, — еле выговорил оцепеневший от ужаса Пьер.

Чувство жуткого страха было ему так знакомо, так привычно. Он родился с этим страхом, он жил с ним всю жизнь. Со страхом и с ненавистью… Чем больше к нему придирались по мелочам, тем сильнее он ненавидел… В первый раз он испытал такой жуткий страх однажды ночью, в пустом доме, где гремела жуткая музыка. Он проснулся, позвал маму, но ответа не получил, вылез из постели и спустился вниз, на кухню. Он не посмел закрыть распахнутую настежь входную дверь, не посмел задуть свечи. Он смотрел на то, как по стенам метались тени, и от страха залез под стол. Он видел, как вернулся его отец, белый, как смерть, в плаще и перчатках. Его мать так никогда и не вернулась. Она куда-то ушла или уехала той ночью, исчезла… так неожиданно… Она даже не спустила воду из ванны, в которой так и остались плавать губка, щетка для волос и пустой флакон из-под шампуня. Да, а что же тогда сказал Марк? Он сказал: «Ты все поймешь позже». А что он сказал позже? «Она тебя бросила. Женщины — это такая великая загадка. Нам их не понять». А еще позже? «Это все из-за тебя, Пьер. Я тоже ее потерял, и потерял из-за тебя».

— Ну, давай, рассказывай, — завопил Ган, хватая Пьера за лацканы пиджака. — А то…

— Это я во всем виноват… Все из-за меня, — медленно протянул Пьер, с трудом поднимаясь с песка. — Так говорил мой отец. Да, мне придется многое рассказать о своем отце…

Он запнулся и замолчал. Нос у него заложило так, что он едва мог дышать, это была запекшаяся кровь. К тому же на него одурманивающе действовал тошнотворный, омерзительный запах горючей жидкости.

— Мой отец, — еле ворочая языком произнес он и опять запнулся, так как у него перехватило дыхание, на сей раз оттого, что первый окурок упал ему на ногу, за ним второй, третий… Они курили, эти ублюдки, и развлекались, словно присутствовали на каком-то представлении то ли в цирке, то ли в кукольном театре, а он исполнял роль то ли петрушки, то ли клоуна, и вот таким образом они выражали свое недовольство его плохой игрой… Что ж, имеют право… Сидевший немного в стороне ото всех Ган чистил банан и улыбался. Он, казалось, был где-то далеко, но он был по-прежнему опасен, так как из-под полей кожаной шляпы поблескивали нехорошим безумным блеском его глаза, глаза сумасшедшего охотника, сидящего в засаде.

Малыш тяжело вздохнул:

— А вот и Мама.

На мгновение всех охватило замешательство, мальчишки словно разом оцепенели, как будто на них столбняк напал, дыхание разом пресеклось. Первым опомнился Ган. Он вскочил и выхватил из костра наполовину сгоревшую палку; все остальные следом за ним принялись пристально вглядываться в темноту в направлении дороги, но ничего подозрительного, кроме легкого шороха листвы от морского бриза, не услышали.

— Да нет, я ошибся… показалось… Но ведь лучше заранее предупредить, чем потом залечивать раны от ее укусов, — извиняющимся тоном пролепетал Малыш.

— Балда! Олух! Остолоп! — завопил Ган. Он пришел в такую ярость, что у него побелели и затряслись губы, а в уголках рта даже выступила пена. — Паршивый олух!

И Ган со всего размаху запустил в Малыша тлеющей палкой. Тот, к счастью, увернулся, но не умолк, как благоразумно поступил бы на его месте любой, а продолжал талдычить что-то свое, еле заметно заикаясь.

— Да ведь вы ничего не видите и не слышите. Вы видите только море и все. А я… вот я однажды смотрел и смотрел на лагуну, долго-долго, и прямо посредине увидел Америку… Там была одна роскошная, высокая блондинка верхом на лошади, в высоких белых сапогах из искусственной кожи. Она со мной поговорила…

— Черт побери, если ты не прекратишь, я тебе сейчас зенки выколю!

— Ну, это тебе ничего не даст… я хотел сказать, это ничего не изменит…

— Ты нам совсем голову задурил своими глупыми выдумками! Все! Хватит! Надоело! Возвращаемся!

Ган решительно заковылял по тропинке, остальные последовали за ним, вытянувшись в цепочку. Они увели с собой и «пленника», и Малыш остался на пляже один. Он сидел у костра, смотрел на меркнущий огонь и разговаривал сам с собой. Когда огонь совсем угас, он достал из кармана шортиков ложку и выудил из горки горячего пепла золоченую пуговицу, отлетевшую от черного пиджака новичка.

Вечером следующего дня Пьер попытался рассказать свою историю. Он действительно думал, что ему удастся дойти до конца. Он хотел пить, и ему передали фляжку. Веревка резала ему руки до крови, и в конце концов руки развязали. Он не знал, как начать, с чего, он привык держать язык за зубами, вот почему ему было трудно связывать фразы в единую нить так, чтобы можно было внятно изложить свои воспоминания о событиях, произошедших очень давно, о которых он поклялся никому не рассказывать, а сохранить все в тайне, в глубинах памяти и души, там, куда обычные слова не проникают. Он говорил довольно низким и тихим голосом, разбитая губа больше не кровоточила, так что он не чувствовал больше никакой боли.

— Моих предков звали Марк и Нелли.

— Знаем.

— Это очень важно… Если я вам не расскажу про своих предков, про то, как я появился на свет, вы ничего не поймете во всей этой истории. Итак, они познакомились в Гавре, и не когда-нибудь, а четырнадцатого июля. Идеальный вечер, чтобы встретить родственную душу… душу-сестру…

— Да начхать нам на родственные души! Давай, валяй дальше! Да поживее!

— Действительно, плевать нам на душу-сестру!

— А может, она красивая, — задумчиво протянул Малыш, сидевший на тележке так, как сидят уставшие от жизни, обрюзгшие мужчины: свесив руки между ляжками и полуприкрыв глаза. На сей раз он притащил другую канистру на тот случай, если Пьер будет «плохо себя вести» и опять будет наказан; правда, он не смог закачать в канистру «горючку», как они здесь на острове называли дизельное топливо, а все потому, что эта проклятущая Мама разлеглась прямо у огромной железной бочки. Так что пришлось налить в канистру просто морской воды, но если залить ею раны на теле, то обжигать она будет не хуже горючки, зато воняет она не так гадко.