Виталий Амутных - Шлюхи Страница 7

Против кадки с главной пальмой находилось оцинкованное железное корыто. Девчонка нажала на спрятанную где-то а камнях кнопку, — загудел мотор, — в корыте забил пятнадцатисантиметровый стручок фонтана.

— Каково, а! Это папа сделал! — радовалась дочь мастера. — Все гости просто с ума сходят!

Затем она нажала на другую потайную кнопку, и Никита увидел, что кое-где в гальку зарыты крупные банки с электролампочками.

— Ну, как ты думаешь, что это? — победно возгласила девчурка.

— Я думаю, что это трехлитровые бутыли с лампочками внутри.

— Да-а?.. — немного огорчилась принцесса Турандот. — А все гости просто с ума сходят, ничего понять не могут… Ладно, это еще не все!

— А это чья работа? — Никита указал на вылепленных из цветного пластилина кроко-дильчиков, китов, бегемотиков и прочих расположенных к водной стихии зверят, украшавших края бассейна-корыта.

— Это и папа… и мама… — бросила она, скрываясь за дверью. — Целую ночь, до шести утра, лепили…

Вдруг на подоконнике, прикрытый занавеской, ожил динамик, в одночасье затопив помещение петлистой индийской мелодией.

— Что теперь скажешь? Откуда музыка? — хитро улыбалось выглянувшее из-за бамбуковой занавески милое личико.

— Из динамика, с подоконника.

— Да ну тебя! Ты уже посмотрел. А, между прочим, никто догадаться не может, — не стала расстраиваться девчоночка, поскольку расстраиваться она вообще не умела.

— Слушай, Снежа, давай сядем и попьем.

— Вот теперь можно пока и сесть, — она широким жестом обвела комнату. — Мама называет все это зимним садом.

Девчоночку звали Снежаной. Впрочем, при более детальном исследовании она оказывалась не такой уж девчоночкой. Уж не менее двадцати шести годков ей досталось пристально изучать мир. Впрочем, она ничего никогда пристально не изучала. Зато красоткой была на загляденье. Глазоньки кругленькие, голубенькие. Носичек такой крошечка, такой — кнопочка. Ротичек — вишеночка. А вокруг личика кудряшки беленькие-беленькие. Просто кукленочек! Росточку тоже она была приятного: скорее маленького, чем высокого.

Снежана принесла два высоких стакана, в которых, кроме шампанского, болтались еще какие-то ягодки, корочки и даже цветные пластмассовые шарики. Она раскинулась на тахте в немыслимой журнальной позе и, проделав рукой в такт музыке изящное пор де бра, пропела parlando:

— Люблю красивую жизнь!

Это прельстительное движение, Провидением предписанное Снежане в программе нынешнего дня, призвано было заставить Никиту поскорее расправиться со своим шампанским и перебраться на тахту. Но только он все это покорно проделал, — Снежана отпрянула от него и при помощи другого, не менее симпатичного телодвижения откатилась к зеркальной стенке.

— Я забыла сказать, — изрекла она, прикрыв небесные глазки; вздохнула: — Я неверна тебе!..

Предстояла какая-то скучная, перезаштампованная сцена, только кто бы словчился не подчиниться замыслу бесплотного Режиссера; Никите положено было принять в ней участие — и он принял.

— Кто же он?

— Стоматолог.

— А… сколько ему лет?

— Протезист. Постарше тебя. На семь лет. Ему сорок.

— Прекрасно.

— Я могла бы солгать. Промолчать. Но как бы я потом смотрела тебе в глаза?

— У тебя ведь мама главврач?

— Да. Ну и что? Это ничего не значит. Он взяток не берет.

— Как это приятно.

— Правда же? И я так считаю. А подарки дарит, дарит, дарит. Мне просто неудобно. Я ведь все понимаю. А я еще так молода…

— Тебе повезло.

— Но моя трагедия в том, что я не люблю его! Он очень хороший. Он добрый. Я очень его уважаю, но… не люблю.

— Снежа, давай еще попьем.

— Ах, не хлещи, не добивай меня! Я сама себе противна! Я отвратительная! Я — чудовище! Но что же мне делать?! Ты понимаешь меня?

— М-м-м…

— Он некрасив. Он толст. Он очень хороший, да, но лысый!

Снежана заплакала, мелко и звонко всхлипывая.

— Ника, скажи, пусть я кажусь тебе ужасной, Ника, ты захочешь по-прежнему приходить ко мне?..

— Конечно, Снежа, в наших отношениях ничего не изменится.

— Правда?! Тогда я хочу выпить шампанского за ту жертву, которую я вынуждена принести!

Они выпили. Закусили грейпфрутами, которые Снежана резала пополам и настоятельно рекомендовала есть ложкой. Потом она потащила Никиту в родительскую спальню показать, какой мама соорудила из белого капрона полог над кроватью. Но тут пришла мама, они все вместе поели конфет, и Никита отбыл, клятвенно пообещав объявиться в ближайшие дни.

Он вернулся на остановку. Троллейбус. Вновь за окном в наплывающих дымчатых сумерках уходящего сентября, жалкая в унылости своей, галерея предлагаемых человеку обстоятельств. Никите следовало сделать очередной выбор (он, как и любой человек, склонен был усматривать в своих поступках присутствие выбора) меж скользящими мимо вариантами эпизодов, из которых в конечном счете складывается вся человечья жизнь. В салоне троллейбуса на сей раз народу было не так много, и Никита, повиснув на поручне, все боялся чрезмерно углубиться в края умиротворенности, чтобы не рухнуть внезапно сраженным силою сна. А так как он находился в столь странном состоянии, нельзя с определенностью сказать: сон ли — реальность перенесли его в очередное явление.

Троллейбус вывернул на набережную, Никита решил далее проследовать пешком, разумно полагая, что прогулка у чернильных вечереющих вод сможет его несколько взбодрить. Он двигался в пустынном серо-каменном пространстве: по левую руку темнела, вспыхивая подчас огнецветными последними кровавыми бликами, река; впереди поднималась белесая на фоне сумрачной вечерней сини громада высотного здания парламента. Никита не обращал внимания на то, что по мере приближения к этому огромному дому, в котором, несмотря на ранний вечер, все бессчетные окна неприятно чернели провалами, ему все чаще встречались какие-то нагромождения всякого хлама, железного лома, бетонных плит. Здесь же начали попадаться люди, серые, с решимостью последнего предела в лицах, они волокли на себе металлические трубы, кирпичи, доски и бревнах Бог знает где найденные в центре столичного города. Никита, разумеется, что-то знал о каких-то там таинственных дворцовых интригах, но, понятно, эти знания не распростирались далее газетных или телевизионных сплетен; к тому же, будучи глубоко убежден, что ему, человеку творческому, пристальное увлечение политикой для масс противопоказано, он никогда не стремился расширить свою заинтересованность в данной сфере. Никита шел дальше, не оборачиваясь, не вертя по сторонам головой, да вдруг наткнулся на заграждение из колючей проволоки, как выяснилось, опоясывавшее территорию вокруг высотного хмурого дома с черными окнами; он просто налетел на него, не разглядев сквозь распухшие сгустки мрака. Тут же точно из-под земли возникла парочка невзрачных персонажей, оба в фуражках, в плащах (по причине плохого освещения утративших определенность цвета) с блестящими пуговицами. В сапогах. Милицейские замахали на него дубинками, и еще при помощи табуированной лексики, профессионально свитой в многоцветные гирлянды, заставили его несколько изменить курс. Прочь от колючей проволоки, прочь от баррикад и проснувшихся где-то в глуби потемок редких одиночных выстрелов.

Куда же привел его этот путь? Он привел его в дом приятеля, поэта, произволением ли родителей — любителей изящной русской словесности, или же волею иронии Вышнего, носившего имя Федора Тютчева. Увидев Никиту, Федя обрадовался несказанно и на приветствие друга отвечал так:

— Здравствуй, кореш! Ближе брата,Ты, друг ситный. Как я рад,Мною созданный когда-тоМного-много лет назад!

Кисть моя совсем стиралась,Да и красок было чуть,Все ж сложил я счастья малость —Лик, с которым легок путь,

И теперь уже мне нечемHa холстах резвиться вволю,Но со мною в этот вечерТы. Чего еще мне боле?

Они прошли в комнату, которая в лучшем виде могла бы проиллюстрировать, нагляднейше изъяснить смысл слова «ералаш» И этот бедлам был проявлен ни только в бестолковой путанице вещей, наваленных грудами там и сям, где рядом с ботинком валялись косметические принадлежности, бесформенные носильные тряпки были перемешаны с магнитофонными кассетами, пустыми пачками из-под сигарет и какими-то фотографиями, а в грязной, но уже засохшей тарелке покоилась книжка, заложенная розовым дамским чулком; безалаберщина обнаруживалась уже и в самой невообразимой сочетаемости (совершенно несочетаемых) предметов: вещи старинные и ультрасовременные, новые и просто на глазах рассыпающиеся в прах, изящные и до расстройства желудка пошлые — казалось, здесь даже не нашлось бы двух одинаковых стульев. Однако Никите этот антураж был хорошо знаком (он заявился такой с появлением в жизни песнопевца некоей зазнобы, которую Никита так ни разу здесь и не встречал), потому он не уделил окружению и йоты внимания.