Ирвин Уэлш - Дерьмо Страница 8

Я потираю руки, и в этот момент в комнату входит блондинка. Раздает какие-то листки.

Недолго радовался. Ниддри разродился очередным распоряжением.

ПРИКАЗ

Всем дивизионным инспекторам (список прилагается)

В связи с последними событиями в Управлении выражают серьезную озабоченность по поводу подхода к рассмотрению расовых вопросов. Руководство давно сознавало необходимость принятия определенных мер и теперь, с учетом прозвучавшей критики, приняло решение провести специальный семинар, посвященный проблеме угрозы расизма. Занятия будут вести как штатные работники Управления, так и сотрудники Комитета равных возможностей. Участие в семинаре старшего персонала и офицеров, занятых расследованием задевающих расовые чувства дел, является обязательным.

Руководители семинара — Аманда Драммонд и Марианна Сан Юнь.

Старший суперинтендант

Джеймс Ниддри

Не могу поверить. Тоул и Драммонд. Я разговаривал с ним сегодня утром, и мне не сказали ни слова. Мне, второму — а фактически первому, потому что Тоул числится старшим только на бумаге — человеку в этом расследовании! Она поработала у меня за спиной. Полизала кому надо задницу и пробила-таки один из этих герл-гайдовских прожектов.

— На хрен нам это сдалось! — стонет Питер Инглис, украдкой посматривая на меня. — Время, что ли, девать некуда?

— Вот и поглядите, кто здесь теперь главный, — говорю я. — Какая-то мокрощелка! Что она понимает в полицейской работе?

Я смотрю на Рэя Леннокса. Он же крутился вокруг этой подстилки все утро.

Вид у Леннокса слегка виноватый. Парень торопится сменить тему и, пожимая плечами, говорит:

— Интересно, кто будет раскрывать убийство, если нас гоняют по семинарам.

— Бред, — соглашается Гас.

Настроение у ребят паршивое. Они посматривают на меня, ожидая, что я что-то предложу.

— А ты как думаешь, Брюс?

— Нам ничего не остается, как подчиниться. Как ты и сказал, Рэй, — я поворачиваюсь к Ленноксу и пожимаю плечами, — разговорами с тупыми телками убийство не раскроешь, но решаем здесь не мы.

— Тоул просто хочет выпендриться перед начальством и недоделками из Форума, показать, какой он хороший, — жалуется Питер Инглис.

Ему уже за тридцать, а выглядит дохловато для полицейского. Скорее жертва СПИДа.

— Не надо суетиться, рано или поздно эти мудаки сами себе шею свернут, — киваю я.

Немного позже звоню своему дружку Блейдси. Договариваемся встретиться в Ложе. Потом иду к Кроуфорду за булочкой с яйцом. На улице подмораживает, но даже холод не может рассеять поднимающийся от моих штанов аромат. Пора бы отдать их в химчистку. Распахиваю полы пальто и принюхиваюсь — ничего особенного, обычный запашок, никак не тянущий на вонь. Пару дней поносить еще можно.

Из внутреннего кармана пальто высовывается смятый край какого-то конверта. Письмо Тони из Челмсфорда. Я таскаю его уже целый месяц. Не прокатиться ли к нему еще разок, может быть, на Новый год. Я думаю о той телке, Диане, и перед глазами встают ее здоровенные голые ляжки. Чувствую знакомое шевеление в штанах. Мимо проходят женщины, и я застегиваю пальто. Нет, девочки, просто так такой товар на обозрение не выставляется. Хотите посмотреть — пожалуйте к кассе. Мысли снова возвращаются к Диане; черт, мне не терпится вернуться туда. Да, именно благодаря таким вот моментам ты и живешь. Без них не осталось бы ничего, кроме работы. И игр.

У Кроуфорда еще одна неприятность: у них кончились яйца. Не иначе как все пожрали придурки в форме, которые, вместо того чтобы заниматься делом, шляются целыми днями по долбаным забегаловкам. Так и проёбывают времечко полицейское.

РАССЛЕДОВАНИЯ

Вечером повеселились в бильярдной. Играли по кругу, и я взял первое место, сломив сопротивление Леннокса и одержав победу со счетом 4–3. И это после проигранных двух первых партий! Этот хрен сразу загрустил и съебался. Не играй с большими, придурок, если не умеешь двигать кием. Леннокс точно не умеет, ни в бильярде, ни в чем-то другом.

И вот мы вываливаем на морозную улицу с дружбаном Блейдси. Это тот самый парень, который едет со мной в Амстердам. Я уже представляю, как мы с ним отрываемся. Легкий снежок. Я ловлю на ладонь снежинку и любуюсь ее совершенной формой сквозь застилающую мозги пивную пелену. Снежинка тает от тепла руки.

Снег начинает идти сильнее, и я тащу упирающегося Блейдси в вонючую пивнушку на Коугейт, настоящую дыру, имеющую, однако, лицензию на торговлю допоздна и забитую, как обычно, студентами и прочим сбродом. Топаю, сбивая с ботинок снег, и заказываю еще пару пива. Мы пристраиваемся за столиком, и я слышу, как рядом какой-то умник толкует о футболе, в частности о Стронаке, который, мол, был хорош когда-то, а теперь его не хватает на все девяносто минут. Раздумывая об этом — кто же спорит, тут все ясно, — я краем глаза замечаю в шумной компании студентов какого-то раздолбая в джинсах и потертой, но чистой одежде. Тем не менее сопляки ловят каждое его слово, как будто это говно что-то собой представляет.

— А это не Артур Кормак? — спрашивает Блейдси. — Ну, тот парень, что читает стихи. Его еще называют богемным поэтом.

Я смотрю на него и презрительно усмехаюсь.

— Богемный поэт? Ты хоть знаешь, что это означает? Лично для меня он шваль.

— Ну, вообще-то он опубликовал поэтический сборник, который получил награду Художественного Совета.

— В этом вся суть тех, кого называют богемой. Хочешь услышать определение? Богемный поэт — это непросыхающий алкоголик, рвань, мудак, которому удалось убедить богатых придурков в том, что он интеллектуал. А на самом деле — шваль! И живет в ночлежке. Можешь называть его какими хочешь словами, но для меня он — шваль!

Смотрю на порхающих вокруг этого вонючего чучела в лохмотьях пташек и чувствую, что ненавижу его еще больше.

— Ну, не знаю… возможно, если бы он жил в Париже, на Левом Берегу[4] или где-то в таком же месте, то его причисляли бы к богеме не только у нас, — бормочет Блейдси и, сняв очки, начинает протирать стекла салфеткой.

Один глаз у него видит хуже другого, а потому и одна линза куда толще.

— Ебаные лягушатники, да что они понимают? Шваль везде шваль. — Я показываю пальцем на старпера в лохмотьях. — Ты называешь это искусством? Я его слышал. Придурок мямлил что-то, нес какой-то бред, а его и слушать никто не хотел. И что, по-твоему, теперь это называется искусством? Или возьми того недоумка, который пишет, как он сам и его дружки принимали наркоту. Конечно, теперь он уже не колется, он живет на юге этой долбаной Франции или в другом подходящем месте и втюхивает пидерам-либералам свою блевотину. Мы, мол, настоящие художники. Хуёжники, а не художники! — кричу я, глядя на мудака в джинсах и сгрудившихся вокруг него педиков.

Блейдси начинает нервничать.

— Эй, Брюс, может… может, пойдем куда-нибудь еще, а?

— Все, намек понял. Здесь воняет, как на помойке, — бросаю я, глядя на студента с негритосскими кудряшками и в тряпье, которое так любит напяливать богатенькая белая шпана. — Пойдем ко мне.

Мы оба едва держимся на ногах.

— А твоя жена не будет против?

— Нет, она сейчас у своей матери в Авиморе. Старушка не очень хорошо себя чувствует. Что-то с сердцем.

— О Боже… — Блейдси сочувственно смотрит на меня.

При этом он становится похожим на собачонку из мультфильма… как ее там… Друпи, да, Друпи.

— Сама виновата, старая корова, — объясняю я. — Ты бы посмотрел, что они жрут. Масло, конфеты, шоколад… Да еще все жарят…

— Понимаю… понимаю… — говорит Блейдси, и по его тону ясно, что ни хрена он не понимает.

Как нос ни крути, а лучший психолог — это полицейский. Думаю о ее матери. Надо отдать старухе должное: жратвы у нее всегда хватало. А не хватало хорошего порева. Да, вот в чем проблема: никто ее толком не драл с тех самых пор, как откинулся ее старик. Для хорошей циркуляции крови нет лучше средства. Неудивительно, что у нее случилась закупорка сосуда. Кто ж виноват, что она была такая фригидная. Я сколько раз предупреждал Кэрол, что ее ждет то же самое, если она не добавит огоньку на постельном фронте.

Допиваем пиво и выходим. Я торможу тачку, мы садимся и отправляемся ко мне. Все в снегу, так что работы у недоумков из дорожной службы выше крыши. Мы, ребята из криминального отдела, всегда смотрим на них свысока, как на отстой. Таксист что-то лопочет, ошибочно полагая, что болтовней заслужит чаевые. Как бы не так! Только полный придурок даст эдинбургскому таксисту на чай. Извини, браток, но правила везде одни и те же. Прежде чем выйти, я высыпаю мелочь ему на ладонь и начинаю отсчитывать ровно столько, сколько надо. Мудак неодобрительно кривит губы.

— Эй, Блейдси, найдешь два пенса? Две по два или четыре по одному. Это все, что мне надо.