Чарльз Буковски - Фактотум Страница 8

Лараби был начальником упаковочного отдела. Клейн — первым помощником начальника упаковочного отдела. Лараби был главным. Клейн пытался устроить так, чтобы Лараби сняли с работы, и тогда он бы занял его место. Клейн был евреем, и хозяева магазина тоже были евреями, так что Лараби изрядно нервничал. Клейн и Лараби постоянно ругались и спорили. Каждый день, каждый вечер. Да, каждый вечер. Тогда, в военное время, проблема переработок стояла особенно остро. Большие начальники предпочитали нанимать меньше людей и заставляли их вкалывать сверхурочно, вместо того чтобы взять больше людей, и тогда каждый мог бы работать меньше. Смена длилась восемь часов, но начальству казалось, что этого мало. Например, я не помню, чтобы меня хоть раз отпустили домой пораньше. Нет, ты должен работать. Все оговоренное время и еще сверх того.

Глава 26

Каждый раз, когда я выходил в коридор, я встречал там Гертруду. Она как будто специально меня дожидалась. Она была само совершенство, воплощение сводящей с ума сексуальности в чистом виде, и она это знала, она этим пользовалась, она играла с тобой, и дразнила, и разрешала тебе изнывать и томиться. Ей это нравилось, ей было от этого хорошо. Мне тоже было неплохо. Она могла бы и не замечать меня вовсе. Если бы она захотела, то не позволила бы мне даже мельком обогреться в проблеске этой убийственной сексуальности. Как и большинство мужиков в такой ситуации, я понимал, что ничего от нее не добьюсь — никаких интимных бесед, никаких возбуждающих катаний на американских горках, никаких долгих прогулок воскресными вечерами, — пока не дам неких странных, загадочных обещаний.

— Ты странный парень. Ты все время один, да?

— Ага.

— Что с тобой?

— Просто болею. И когда мы познакомились, тоже болел. И до этого тоже.

— А сейчас?

— Сейчас нет.

— Тогда что не так?

— Я вообще не люблю людей.

— Думаешь, это правильно?

— Может быть, и неправильно.

— Пригласишь меня как-нибудь в кино?

— Я попробую.

Гертруда стояла передо мной, легонько покачиваясь на своих высоченных каблуках. Она придвинулась ближе. Она уже прикасалась ко мне какими-то участками тела. А я просто не мог ей ответить. Между нами все равно оставалось пространство. Слишком большая дистанция. У меня было чувство, как будто она обращается к человеку, которого нет. Когда-то он был, а теперь исчез. Может быть, умер. Ее взгляд был направлен прямо сквозь меня. Я не мог установить с ней контакт. Меня это не огорчало, не вызывало досады. Просто я чувствовал себя растерянным и абсолютно беспомощным.

— Пойдем со мной.

— Что?

— Хочу показать тебе свою комнату.

Я пошел следом за ней. Гертруда открыла дверь, и я вошел в ее комнату. Это была очень женская комната. На огромной кровати сидели плюшевые зверюшки. Они все удивленно таращились на меня: жирафы, медведи, собаки и львы. Пахло духами. Все было чисто и аккуратно. Все казалось уютным и мягким. Гертруда подошла поближе ко мне.

— Тебе нравится моя комната?

— Нравится. Да. Очень мило.

— Только не говори миссис Даунинг, что я приглашала тебя к себе. Она этого не поймет.

— Не скажу.

Гертруда молча стояла рядом.

— Мне надо идти, — в конце концов сказал я. Потом открыл дверь, вышел в коридор и вернулся к себе.

Глава 27

Заложив в ломбард несколько пишущих машинок и так и не выкупив их обратно, я отказался от мысли заиметь свою собственную. Свои рассказы я переписывал начисто от руки печатными буквами и в таком виде отсылал в редакции. Мне волей-неволей пришлось научиться писать начисто быстро. Теперь я пишу печатным шрифтом гораздо быстрее, чем прописью. Я писал по три-четыре рассказа в неделю. И отправлял их по почте в разные журналы. Мне представлялось, как редактор «Harper’s» или «The Atlantic Monthly» говорит: «Так, что у нас тут? Еще одно произведение этого малахольного…»

Как-то вечером я пригласил Гертруду в бар. Мы сидели за столиком, пили пиво. На улице шел снег. Я себя чувствовал чуточку лучше. В смысле, лучше обычного. Мы пили пиво и разговаривали. Прошел час, может, чуть больше. Я слегка осмелел и стал ловить взгляд Гертруды, глядя ей в глаза. Она тоже смотрела мне прямо в глаза. «В наше время непросто найти стоящего человека», — сообщил музыкальный автомат. Гертруда легонько покачивалась в такт музыке и смотрела мне в глаза.

— У тебя странное лицо, — сказала она. — На самом деле ты не такой уж и страшный.

— Скромный упаковщик товаров, который пытается пробиться наверх.

— Ты когда-нибудь влюблялся? Любил?

— Любовь — это для настоящих людей.

— Ты вроде бы настоящий.

— Не люблю настоящих людей.

— Не любишь?

— Вообще ненавижу.

Мы взяли еще по пиву. Теперь мы почти не разговаривали, просто сидели и пили. Снегтакишел. Гертруда рассматривала людей в баре. Потом сказала:

— Правда, он очень красивый?

— Кто?

— Вон тот парень, военный. Который сидит один.

Как он прямо сидит. И у него столько медалей.

— Пойдем отсюда.

— Но еще рано.

— Хочешь, можешь остаться.

— Нет, я хочу пойти с тобой.

— Делай, что хочешь, мне все равно.

— Ты что, злишься из-за этого парня?

— Ничего я не злюсь!

— Злишься, злишься!

— Все, я пошел.

Я встал, оставил на столике чаевые и направился к выходу. Гертруда пошла за мной. Я не оглядывался, но слышал, как она идет. Я брел по улице, под снегопадом. Гертруда догнала меня и пошла рядом.

— Ты даже не догадался поймать такси. На таких каблучищах по снегу…

Я ничего не сказал. Мы прошли пять кварталов до нашего дома. Я поднялся по лестнице. Гертруда старалась не отставать. Я прошел к себе в комнату, закрыл дверь, разделся и лег. И услышал, как Гертруда швырнула об стену что-то тяжелое.

Глава 28

Я продолжал рассылать по журналам свои рассказы, отпечатанные рукописным способом. Большую часть своих вещей я отправлял в Нью-Йорк Клею Глэдмору, чьим журналом «Frontlife» искренне восхищался. Они платили всего двадцать пять долларов за рассказ, но именно Глэдмор «открыл» Уильяма Сарояна и многих других, и еще он был приятелем Шервуда Андерсона. Многие мои вещи Глэдмор вернул, не поленившись лично написать о причинах отказа. Да, его письма были короткими, но зато вполне доброжелательными и ободряющими. Большие журналы рассылали сообщения об отказах на стандартных отпечатанных бланках. У Глэдмора тоже были печатные бланки, но в его текстах ощущалась хотя бы какая-то человеческая теплота: «Нам действительно очень жаль, но, увы, мы не можем принять ваше произведение…»

Так что я продолжал отнимать время Глэдмора, посылая ему по четыре-пять рассказов в неделю. И продолжал упаковывать дамское платье внизу, в подвале. Клейн так и не выжил Лараби с начальственной должности. Коксу, еще одному упаковщику, было по барабану, кто у нас будет начальствовать, — лишь бы ему не мешали бегать курить на лестницу каждые двадцать пять минут.

Сверхурочная работа уже стала нормой. В свободное время я пил. Пил все больше и больше. О восьмичасовом рабочем дне можно было забыть навсегда. Мы трудились как минимум по одиннадцать часов, с утра и до позднего вечера. Причем по субботам тоже. И не полдня, как вначале, а полноценный рабочий день. Шла война, но дамское платье по-прежнему пользовалось большим спросом…

В тот день мы работали двенадцать часов. Наконец нас отпустили домой. Я надел пальто, поднялся из подвала, закурил сигарету и направился к выходу по длинному коридору.

— Чинаски! — услышал я голос хозяина магазина.

— Да?

— Зайдите ко мне.

Большой босс курил длинную дорогую сигару. Виду него был довольный и отдохнувший.

— Это мой друг Карсон Джентри.

Карсон Джентри тоже курил длинную дорогую сигару.

— Мистер Джентри — тоже писатель. Очень интересуется сочинительством. Я сказал, что вы — писатель, и ему захотелось с вами познакомиться. Вы ведь не против?

— Не против.

Они сидели, смотрели на меня и курили свои сигары. Так прошло две-три минуты. Они затягивались, выдыхали дым, смотрели на меня.

— Можно, я уже пойду? — спросил я.

— Да, конечно, — ответил хозяин.

Глава 29

С работы и на работу я всегда добирался пешком. Пройти надо было шесть-семь кварталов. Деревья на улицах были все одинаковые: маленькие, какие-то изломанные, голые и наполовину замерзшие. Мне они нравились. Я брел по улице мимо продрогших деревьев под холодной луной.

Сцена в начальственном кабинете никак не шла у меня из головы. Эти сигары, эти дорогие костюмы. Мне представлялись бифштексы из сочного мягкого мяса, дорогие машины, большие красивые дома. Блаженное безделье. Поездки в Европу. Красивые женщины. Неужели они, эти люди, настолько умнее меня? Единственное различие между нами — это деньги и желание их копить.