Павел Тетерский - Клон-кадр Страница 8

Но и на фотографии я никогда не забивал окончательно и бесповоротно. Все эти посиделки в темных толчках, тусклые фонари над ванночками с реактивами — вся эта докодаковская эпоха, в ней что-то было. Не зря голливудские киношники до сих пор вовсю эксплуатируют этот образ: залитая красным светом ванная комната, сушащиеся на прищепках фотографии любимой женщины (улики с места преступления как вариант) и чрезвычайно одухотворенный таблоид героя, даже в бордовом полумраке светящийся потусторонним оргазмическим огоньком.

Я фотографировал все. Своих родителей. Своих друзей после школы. Свою учительницу (скрытой камерой: потом можно было приклеить ее лицо на какую-нибудь порнуху и переснять еще раз, чтобы затем размножить и пустить по классу во время урока). Старинные машины эпохи военных трофеев, которые тогда еще довольно часто можно было встретить на эсэсэсэровских улицах. Сами эсэсэсэровские улицы, произрастающие на них растения и разгуливающих по ним людей и животных. Шкафы ломились от слайдов, и родители, зная, что я все равно не в состоянии запомнить все новые пополнения, тайком выбрасывали самые однообразные и неудачные.

Один из первых осознанно художественных снимков: ноябрь, чайная роза на мерзлом воздухе. Мерзлый воздух просматривается и читается, хотя размытый второй план полон красок. Тогда долго стояло тепло — дольше, чем необходимо, дольше, чем люди привыкли, — и фоновая заливка еще не успела превратиться в стандартную серость.

Я долго наводил резкость, чтобы не ошибиться (чувствительность пленки — всего 18 DIN, выдержка — 1/30 секунды, диафрагма — всего 3,5, а делать каждый кадр (про запас) помногу раз тогда не было принято среди непрофи — в силу относительной дороговизны гэдээровских пленок). Я имею в виду: я прицеливался, как охотник. В первый раз снимал композиционный, заведомо художественный кадр. В первый раз представлял, что изображение на снимке будет отличаться от реальности.

Помню, как мощным пылесосом сосало под ложечкой, когда я вынимал ту пленку из бачка с фиксажем. До этого (в процессе засветки) я уже успел убедиться в том, что с резкостью и выдержкой все нормально, но оставались — цвета. Они волновали меня больше всего. Цвета на слайдной пленке окончательно определялись только в процессе фиксирования (последняя, пятая ванночка, если пренебречь допроявляющим раствором) — даже после предыдущего отбеливателя на пленке оставался молочно-ту-манный налет, синий с одной стороны и оранжевый с другой.

У меня получился идеальный снимок. По контрасту, по цветовому решению. По всему. Композиция ограничивалась банальной розой, снятой крупным планом одиннадцатилетним фотографом без особых данных — но она была идеальной, эта роза. Просто была, и все.

Не факт, что она показалась бы идеальной вам. Или членам жюри какого-нибудь фотоконкурса. Скорее всего это был бы (с вашей или фотографическо-конкурсной точки зрения) вполне обыденный, примитивный кадр. Только мне на это плевать, мне до этого мало дела. Я сделал свой личный, собственный идеальный кадр.

Потому что каждая точка, каждое мало-мальское цветовое пятнышко на этом слайде подчинялось только мне. Мне единственному, никому больше. Каждый микрон цвета, каждое размытое пятнышко заднего плана вписывалось только в мой субъективно-божественный замысел. Ни в чей кроме.

Я к тому, что: любой из нас когда-то создавал что-нибудь идеальное. В большей или меньшей степени. Может быть, мы просто не всегда способны отдавать себе в этом отчет.

Потом я участвовал в художественных выставках (немного денег и — реже — поездки, которые, впрочем, всегда накрывались медным тазом, как только их организаторы узнавали о моем беспаспортном возрасте). Еще дальше: первые работы в стиле ню. Еще дальше: движение, которое не оставляло времени на «Зенит», которое фиксировалось бегло и при помощи мыльниц. «Зенит» долго пролежал на антресолях среди забытого барахла.

Еще дальше: первые работы за деньги для журналов. Тогда, когда движение выбросило меня за рамки и переместилось куда-то за кадр. Когда шальные деньги (которое любое движение подразумевает так или иначе) срисовались с горизонта, а делать не шальные я был неприспособлен. Первые работы за деньги для журналов разошлись на ура. Дело не в этом. Дело в том, что: свой идеальный кадр я давно проехал. Мне не повезло — он случился слишком рано. Так что теперь я имею полное право работать за деньги — в других отношениях мне больше не к чему стремиться.

В который раз за сегодняшний день выхожу из автобуса. Хилое солнышко уже успело основательно засветиться на улицах. Глюк, который можно поймать с утра. Когда ты осознаешь себя в игре и в теме всего, что происходит. Как будто весь мир следит за тем, куда ты сейчас свернешь, как поправишь на голове бейсболку и как долго будешь прикуривать замусоленную сигарету на дефицитном в это время года ветру. Так должны, наверное, ощущать себя герои фильмов (глубоко в подкорке: «скоро все за небольшие деньги смогут стать героями фильма»).

Состояние свободного ради кала: это когда тебя метает по всем сторонам и ты не знаешь, куда метнет в следующий момент. Может быть, сейчас меня кто-нибудь перехватит и уведет черт знает в какую степь. А может, я просто пройду несколько десятков метров и втолкаю свое существо в офис редакции журнала «FHQ» («Fuck Her Quarterly»). Глянцевого журнала «FHQ». Пятьдесят второй этаж недавно отстроенного небоскреба, гигантского стеклянного фаллоса, одного из самых высоких в Москве.

Редактор Игорь Петров говорит по телефону, когда я захожу в его округлый и какой-то кургузый кабинет. Редактор Игорь Петров всегда говорит по телефону, даже когда его рот набит мюсли или пиццей из микроволновой печи. Мюсли пачками залегает у них в шкафчике на редакционной кухне (а еще там есть печенье, чай «Липтон» в одноразовых пакетиках и бутылка водки из дорогих), а пиццу они заказывают по телефону. Ее привозит на автомобиле «Ока» депрессивный и немного метафизический бедолага.

Они всегда жрут мюсли или пиццу, когда у них аврал перед сдачей номера. В такие моменты у них нет времени на то, чтобы выйти на улицу и наполнить свои желудки какими-нибудь полуфабрикатами, предлагаемыми в кафе «Прайм». Кафе «Прайм» создано по европейским образцам фаст-фуда и пока что не имеет аналогов в Москве. (Это дело времени, разумеется.)

Кафе «Прайм» находится в Камергерском переулке в помещении, которое раньше занимал ординарный магазин «Продукты». Когда я был в движении, магазин «Продукты» очень часто выручал нас. Он был единственной точкой в радиусе километра, где имелась возможность пополнить алко-припасы во время всенощных сумасбродно-бесцельных шатаний по Большому Городу, из которых тогда состояла наша жизнь.

Когда-нибудь я расскажу о том, как я был в движении. Не потому, что у меня такая прихоть. А потому, что это имеет отношение ко всем последующим событиям. Наверное.

Да, я еще должен объяснить, зачем я вообще пошел в эту глянцевую редакцию после всех утренних странностей. По двум причинам. Первая: если помните, я все еще должен занести им фотки, которые мне (по истечении означенных выше газонно-пивных 25 минут) вручила проштангованная «Кодак»-девушка с анально фиксированной книжкой. (Такие вещи, как транспортировка арта в глянцевые редакции, в основном уже давно вершатся по Интернету, но не в моем случае: ни сканера, ни цифровой камеры у меня нет, да и не будет, надо полагать.) Вторая: просто для того, чтобы сконцентрироваться на реальных действиях и не чувствовать себя идиотом в случае, если все это окажется глупым сном. Или постночным флэш-бэком в рамках какого-нибудь кислотного или фенаминального отходняка.

Вообще-то я теперь нечасто употребляю всякую дрянь, просто если уж некая (странная и непредсказуемая) нелегкая занесла вас в клуб, подобный, скажем, какому-нибудь «Миксу», у вас не остается выбора. Вы хоть раз пробовали сходить в «Микс» на трезвую голову? Если пробовали — минут через десять у вас наверняка начиналось нечто вроде хандры с элементами безумия: вопрос «что я делаю в этой клоаке?» — всего лишь самая несущественная из ее составных частей.

От знакомых (из тех, кто прописался на этих тусовках и даже может отличить диджея Вольта от какого-нибудь диджея Х…я) я часто слышал о формации стрейтэйджеров, которые из принципа не закидываются на трансе и получают от этого высший кайф (а еще они на последние деньги паломничают в Гоа, питаются вегетарианским говном в «Джагганнате», пальцуют галимыми четками с Горбушки и ходят в магазин «Путь к себе»). Но живьем я таких персонажей никогда не видел. А те, кого видел, в расчет не идут. Потому что в свое время они схавали столько кислой, что хватит на всю оставшуюся жизнь. Даже если провести ее в монастыре Шао-Линь, занимаясь каратэ и питаясь исключительно рисом с водой, тебя все равно будет всю дорогу выпирать от накопленных запасов. Это уже не лечится. У таких людей рано кривится рот и выпадают зубы, зато в каждом из этих изъеденных кариесом буроватых отростков они могут найти глобальный замысел и высшую истину. Я не говорю, что это плохо — может, это даже хорошо. Во всяком случае, при таких раскладах можно не тратиться на стоматолога и при этом не париться, что не дают женщины, — вегетарианскую пищу можно жрать и без использования зубов, а секс уже давно не цепляет.