Андрей Ханжин - Дождливые дни Страница 8

Отброшенный к Чонгару Мелитополь. Мощный немецкий мотор тащит автомобиль через город, в котором делают моторы для уёбищных ушастых «запорожцев». Ну почему же мы конструируем и производим лучшие в мире танки и худшие в мире автомобили? Презрение к комфорту? Постоянное ожидание войны? Надменный император рассматривает в зеркале смешливого и страшного юродивого. Мне кажется, Вадим понимает, о чём я думаю. Он обращается ко мне по имени. Как бы он повёл себя, увидев паспорт с моей фотографией, но с димкиной фамилией «Файнштейн»? Исполнил бы служебный долг, долг гражданина, заподозрившего другого гражданина в преступлении…

Чонгар.

Сиваш в дожде.

Огромные рыбные рынки с обеих сторон пролива. Вокруг пахнет рыбой. Мир пахнет рыбой. Вселенная насквозь пропахла рыбой. Человек — это рыба.

Назаретянин призвал рыбаков, призвал рыбаков, чтобы сделать их ловцами человеков. Мир был уже не так юн, как во времена Самсона и Зороастра, но всё же в нём ещё оставались неуловленные транснациональными религиозными корпорациями человеки. Клавиши нажимаются сами по себе. Пазлы истории не соответствуют официальной хронологии. Хаос. Структурированный хаос. Озабоченный Андрей бродит по берегу Средиземного моря и ворчит, что всё прогнило, искусство отравлено массовой культурой, подвиг опошлен фанатиками, любовь глупа, не на чем остановить взор, не с кем заговорить, чтоб оказаться услышанным… тысячи стихотворных строф, заимствованных Шекспиром у предшественников и современников — больше нет языка для пения, больше нет симфонии для молитвы, больше нет сражения для Ахиллеса. Последнего романтика отпели в Конюшенной церкви, и дворня плакала о нём. Лишился рассудка Жуковский, обучая монарших ублюдков основам космической гармонии. Пиковая дама возглавила редколлегию «Литературной газеты». А последняя библиотека погибла вместе с Петраркой в 1374 году. Лица — даты — факты. Ничего не было. Всё — легенда. Лев Толстой зарезал ангела-хранителя. Календари придуманы людьми. Какая обречённость… Всякий раз мы отмечаем неким условным знаком, цифрой, закорючкой, очередной виток Земли вокруг собственной оси. Каждый раз, назначив исходную точку и приволочив домой пьяного мужика с ватной бородой, мы настойчиво отмечаем оборот Земли вокруг Солнца. Мы перелистываем календарь и отчего-то радуемся наступающему дню. Мы радуемся тому, что ещё живы, а Солнце ещё продолжает светить. Мы радуемся возможности совершить очередную бессмыслицу. Какая обречённость… Но великие дела в царстве микробов совершаются только теми, кто смог отречься от своей микроскопической сущности, теми, кто порвал связь с биологией, нарушил моральные устои кодекса инфузорий. Озабоченный пропитанием Андрей бродит по пляжу Хайфы. Назаретянин призывает Андрея, но тот отвечает, что да, конечно, он непременно поможет Спасителю, как только найдёт свободное время.

Дощщщ…

Все оттенки серого смешаны на палитре крымских небес. Крым! Наконец-то! Рваные тучи мечутся над приземистым Джанкоем, над пятиэтажками, брошенными в степи Тавриды, смыкаются где-то на краю, у входа в бесконечность, сливаются то ли с морем, то ли с раскрошившимся хребтом Ай-Петри, снова отлетают от земли, чтобы ударить ещё раз и растаять уже навсегда. Жизнь дождевого неба.

Я не главный герой даже собственной жизни. Мы въезжаем в Симферополь почти ночью, и я не знаю, честное слово, не знаю, как вывести из текста Вадима? Можно, конечно, расписать какую-нибудь сентенцию в бульварном стиле, чтобы оставить читателю намёк на возможность где-нибудь ещё, в закоулках текста, встретить Вадима — запоминающийся, чёрт возьми, тип. Но я и так пишу в бульварном стиле. Я вообще бульварный философ с вульгарной точкой зрения на жизнь. Но никогда мы больше не встречались. С Вадимом. И скорее всего, никогда больше не встретимся. И единственным местом пересечения наших индивидуальных галактик может стать лишь эта камера в Лефортовском следственном изоляторе, где не открываются на лето окна, где духота и относительное внешнее спокойствие, где я пишу от скуки и от маниакального уже желания поговорить, хотя б с самим собой.

Мне безразлична дальнейшая судьба Вадима. Мне всё равно, жив он теперь или пришили его в каком-нибудь очередном рейсе, когда он сзади — как состоявшийся и солидный уже контрабандмен — сопровождал колонну гружёных дамскими колготками фургонов. Мне наплевать. И это не делает мне чести. Но мне наплевать. Он добрый парень с чёткой жизненной позицией. Он настоящий русский. Он искренне любит Россию, что, впрочем, не мешает ему так же искренне ненавидеть тех, кто управляет его родиной — и это естественно. Всякий, кто, надрывая душу, любит эту страну, не может не чувствовать отвращения к методам, которыми она управляется. Мы, как нация, испытали на себе всё, кроме фашизма как государственной идеологии. И Вадим — фашист. И когда его одержимые единомышленники из Союза Православных Хоругвеносцев придут к власти — а они или нечто подобное им обязательно придёт к здешней власти — то он, если доживёт, снова будет чувствовать приступы патриотической тошноты при взгляде в экран телевизора. И мы с ним — из разных Россий.

И мы прощаемся и курим на прощание. Дождь, кажется, отвязался. И на низком крымском небе проступили пятна жирных жёлтых звёзд. Я курю забитую в ленинградскую папиросу траву, а он — американскую сигарету из короткой сине-серебряной пачки. Железнодорожный вокзал города Симферополя. Арык и склонившиеся к воде ветви деревьев, похожих на русские ивы. Я ещё не знаю, что скоро встречу тьму. Пахнет железнодорожной гарью. Прощай, случайный брат. Спаси Господи!

Таксист-татарин за двести долларов согласился медленно-медленно довезти меня до Симеиза. Медленно, чтобы я смог хотя бы немного выспаться. Дорога от Питера, короткий сон в муравейнике — усталость. А травушка расслабила… И я не видел ни перевала перед Алуштой, ни петляющей Ялты, ни Аюдага, вдохновлявшего польских почему-то поэтов, ни ресторан в Ласточкином гнезде, где завалили Сеню Столяра, ни Алупки, где Воронцова с Вяземской план побега за границу для Саши Пушкина сочиняли — ни черта я не видел, даже беспокойных снов. И очнулся уже в Симеизе.

Расплатился.

Проволокся через крошечный курортный городок с обязательной кипарисовой аллеей, курзалом, танцплощадкой и непременным пивняком в географическом центре, поднялся к перевальчику у скалы под названием Кошка, перемахнул через парапет, метнул рюкзак под пузо — взглянул на море с дребезжащим лунным отражением на водной чешуе — и вырубился как отчаявшийся Руслан, устав от тщетных поисков несуществующей Людмилы. И даже дождь раздумал поливать меня небесными соплями.

Короткая смерть от усталости.

Так, умирая по ночам и пробуждаясь заново, я день за днём проживаю новую жизнь. И нет никакой нирваны. Есть только клетка для попугайчика.

Сегодня ночью, там, за смертью, в зале для одного зрителя, мне транслировали запись первой встречи с Оксаной. 9 апреля 1987 года. ©The Fallen Archangel. По заказу умирающей души.

Спираль уходит в бесконечность, где всякое начало встречает своё предполагаемое завершение. Железный вьюн. На каждой плавной грани воркуют бледные голуби и каркают антрацитовые вороны. Туберкулёзный Эдгар По рыдает, проклиная Беренику. Чуть кисловатый вкус конфет «Дюшес». Сколько же комбинаций понадобилось произвести в пределах воли Большого Взрыва, чтобы создать идеальные условия для встречи двух, казалось бы, совершенно разных людей! Случайных людей. Триллиарды комбинаций! Хотя я и не люблю восклицательные знаки, но вынужден выражать ими ужас осмысления. Правда, есть в восклицательных знаках что-то идиотически нервное. Пусть. Вечер. Вечер вселенной. Откуда знаю? Чувствую.

Случайные знакомства — проводники заблудившихся судеб. Случайные Знакомства — это не понятие, а развоплощённые сущности, незримо действующие среди людей. Сон. Игорь — не помню фамилии — стёрто… Какая разница, была ли у него фамилия вообще! Мы шли к его любовнице Натали Комилягиной, что жила в Тушино, в старых бараках красного кирпича. Он шёл к возлюбленной, а я, как выяснилось — к адской девочке из детских сновидений, которую не знал, но появление которой чувствовал и ждал.

Героини ещё нет.

Постоянно проявляются контекстные шумы. Лишние слова, когда нужно сказать о единственном, главном и важном. Смысл. Суть. Начало апреля. Девятое число. Где-то цветёт багульник. Я помню этот запах из детства. Но всё разбито, серьёзно, как угол дома, на котором висит уличный телефонный аппарат. Ступени. Пыль. Звонок. Имеют ли смысл уже подробности, нюансы постоянных судеб? Остановка в бесконечности. Если пробить взором крышу, то можно увидеть тяжёлые и расплывающиеся дирижабли весенних облаков. Вот-вот пойдёт снег. Последний. Как мокрый пепел.

Героини ещё нет.

Ну кто же выдумал эти электрические звонки! О как он дребезжит…