Симоно-Савловск - Дмитрий Маркевич Страница 8

— Башка твоя садовая, — с грустью смотрит на разбитое окно мужчина. — А если там кошка? Пойду проверю.

Положив книжку на диван, и зажав подмышкой портфель, он скрывается за стеной. Ира виновато водит носком кроссовка по земле, красномордый весь в напряжении, стучит бетонным эскимо по стене. Время проходит, мужчина не возвращается, девочка осторожно заглядывает за стену.

— А тут нет никого, — с удивлением говорит она. — Ой, котя. Вот ты где.

Пока Ира ловит кошку, красномордый набирается сил, встает, держась за стену, подходит к дивану. Берет книгу. Девочка появляется с другой стороны стены, сжимая в объятьях пушистый комок.

— Вот урод, — цедит мужик, листая книгу. — Мутный тип, я же сразу понял.

— Чего там?

— Справочник телефонный. Советский, старый, пять цифр в номере.

Он бросает справочник на землю, смотрит на Иру.

— Так это… Кошка, по ходу, породистая. Да?

— Конечно породистая, — без тени сомнения отвечает девочка. — Серая.

— Ладно тогда, бери. Вроде молоко дома было, если не пропало еще. Пошли, темно уже.

Прихрамывая, красномордый идет к торному пути через камыши, скрывается в темноте. Ира несколько секунд смотрит на развалины, поднимает взгляд на небо, вздыхает, и спешит за взрослым.

Распад

Скатерть, на которой с неизвестного часа ночи лежит письмо, выглядит выцветшей. Не вся, только участок вокруг белого прямоугольника. Бахрома вздрагивает от сквозняка. Через приоткрытую форточку в квартиру медленно лезет морозное декабрьское утро. Конверт отправляется на старый телевизор.

Одна подушка покоится на полу. Вторая лежит на диване, топорщась белыми перьями. Наволочка смята в комок. Стул, одетый в серую рубашку, продолжает держать на себе две чашки с давно остывшими остатками чая. В пузыре на обоях что-то шуршит, перекатываются какие-то песчинки. За окном дети уже кричат во все горло, устраивают дуэли на снежках, утопают в сугробах. Мелькают синие-красные-желтые помпоны, время от времени среди них зловеще всплывает шапка-петушок, быстро опускаясь обратно за ватерлинию подоконника. Гирлянды мерно покачиваются под весом синиц.

По телевизору показывают разное. Про покойного Ясира Арафата и вдовьи миллионы, про неизвестные стихи Бродского, найденные на чьем-то чердаке, про звезду футбола, решившую прекратить выступать за сборную страны, про календарь майя и не такой уж далекий конец света, про ирландских революционеров и последние действия ИРА. В этот момент в левом верхнем углу экрана начинает медленно расплываться радужное пятно. Как-будто звезда футбола с той стороны экрана, озлобленная неудачами, послала заряд прямо в «девятку» телевизора. Пятно едва заметно, почти не искажает картинку, но ведь зачем-то оно появилось, ведь почему-то расплывается. Прямоугольник угрожающе белеет на старом аппарате. Звучный щелчок. Конверт улетает в дальний угол комнаты.

Пятница хранит напряженное молчание, но в ней зреет буря. Будний день, временно повышенный до праздничного, трепещет, и дрожь его передается всему в квартире. В единственной квартире дома, лишенной запахов хвои и цитрусов. Чуть слышно вибрирует холодильник, вздрагивает журнальный столик, гудит на малодоступных человеческому слуху высотах батарея. Указательный палец утыкается в отверстие на диске телефона, закрывает собой цифру четыре. Телефон рычит, взвизгивает. Звук — одновременно механический и животный — нарушает тишину пятикратно, шестое рычание заглушается пластмассовым стуком.

Паучок быстро и ловко ползет вверх — к известковому небу, минуя неровные стыки, поля печальных рыжих цветов, застарелые пятна и надписи фломастером, подальше от белого прямоугольника в углу. Даже паутинка над ослепительно ярким конвертом скручивается словно от жара.

В руках он смотрится совсем безобидно, не жжёт, не морозит, не бьет током. Никакого вреда нет и от похлопывания им по ладони. Конверт ничем не пахнет, не хранит следов помады, лака. Ни одной траншеи не проложено на целлюлозном поле ногтем. Ни одного прилипшего волоска. Треугольный клапан свободен, клеевой слой не тронут слюной. Бумага плотная, содержимое на свет не просматривается. Но внутри точно что-то есть. Поток каких-то букв, превратившийся в какие-то слова. Красная капля падает на белый прямоугольник. Нос кровит впервые. Теперь опасный предмет стал похож на флаг Японии. Через мгновение солнце восходит на стуле меж двух чашек.

В холодильнике мерзость запустения. Прошлогодняя банка зеленого горошка готовится стать позапрошлогодней. Едва початая бутылка вина закупорена свернутой салфеткой. Оранжевым горит контейнер с морковью по-корейски. На блюдце четыре оливки блестят в лужице болотного цвета. В центре композиции идол — банка шоколадной пасты с торчащей из неё ложкой. Лакомство манит, но попробовать его невозможно. Столовый прибор из неприкасаемых. Воткнутый в самый верх, с коричневыми и розовыми разводами на тусклой вогнутой поверхности, он высится запретным обелиском чужих миров. А вот бутылка вина — неправильного, сладкого — просто алкоголь. День расцветает забытыми красками.

В зале что-то неуловимо меняется. Скрипит паркет, бурчат трубы отопления. Чашки на стуле абсолютно пусты и сухи. Солнечный луч безжалостно и лихо влетает в пустоту зрачка, стремится прошить голову насквозь. В калейдоскопе пятен сияет белый прямоугольник. Его содержимое мощнее солнца, невидимые волны врезаются в само время, будущее распадается на фрагменты, звенят осколки. За окном кто-то взрывает петарды.

Яркая некогда роза увядает на красном боку китайского термоса. Пробка лежит на столе, пахнет клопами. Кипятка в колбе нет, выключена плита. Вина в бутылке становится все меньше и меньше. Зимний день медленно, глоток за глотком, осушает емкость, напитывается бордовым, пьянеет, превращается в вечер. За окном стрельба и вспышки. Залпы освещают дальний угол комнаты, тень от стула послушно падает на пол, но черного прямоугольника в её контурах нет. Теперь конверт то закрывает собой весь видимый мир, то пропадает из поля зрения. Мелькает красное пятно.

Гремят салюты, кричат люди, сигналят машины, скрипит снег, телефон молчит. Послание бледнеет во тьме саркофага. Не светится голубым, не печет пальцы, лишь заставляет сильнее трещать сверчка в кладовке. Коробок со спичками в трясущейся руке — хвост гремучей змеи. Со стуком падает бутылка полная слов, бьют в стекло тяжелые снежинки, шаги сотрясают подъезд, но все невидимки поднимаются выше.

Странный год подходит к концу. На полу возникает звезда из шершавых колосьев, покрытых бенгальским огнем. Под пятиконечной фигурой покоится белый конверт. Темные воды декабрьской ночи поднимаются, скрывают циферблат часов. Зеленеют острые стрелы. Остаются минуты. И если желание сбудется, очистится прошлое пламенем. А если всё же не сбудется, из пламени придет новый год.

Дом потерянных игрушек

В кромешной темноте что-то большое и теплое сжало, обхватило, обездвижило. Максим вложил в отчаянный рывок все оставшиеся силы