Бенджамин Вайсман - Господин мертвец Страница 9

Отец тем временем возился на крыльце: остругивал ножом очередного своего жирафа. Сидит он, значит, с деревяшкой между ног и усохшей головенкой на длиннющей шее (глаза навыкате, уши оттопырены) и стругает. Когда закончит стругать, отполирует и поставит на полку над камином, где у него собралось уж целое царство… этого… животного мира. Дети (у меня их шестеро) носятся по двору и надрывают себе глотки.

Незнакомец все это тщательно снимает. И тут на меня накатывает такое чувство, что моя жизнь — это тарелка еды, а этот тип будто все пожирает. И два помощника у него имеются, тоже с камерами на ножках. Бегают повсюду, «запечатлевают» наше небо, пруд и деревья.

Сами-то, сразу видно, не местные. На машинах номера не нашего штата, да и одежда будто только что из магазина. Суетятся себе, значит, на нашей собственности — нервозные, словно полицейские при досмотре. Бойкие такие да надутые. Называют меня «мэм», ишь ты. Рожи у самих отдраены, хорошенько выбриты; зубы белые, так и сверкают. Насчет повторения — это они, конечно, промахнулись: что ж мне для их величества двойную работу делать? Плевала я на их учтивость.

В общем, подумала я, что будет лучше пойти и рассказать об этом Адмору. О том, что понаехали, мол, всякие с камерами и нагло «запечатлевают» его землю. Потому что, если кто-то разбил сахарницу, я лично хочу узнать об этом раньше, чем схвачу ее и она развалится у меня в руках. Взяла я и, не попрощавшись, направилась к Адмору, прямиком через овраг. Рассказывать, что происходит. Имею право на законный перерыв. Иду себе, почти как на прогулке, трясу руками на ветру. Не идти же к нему с мокрыми руками.

Адмор построил все дома в округе. Равно, как и еще один, особенный дом, в который так никогда и не перебрался. Он построил его для себя и своей будущей жены. Сам забивал гвозди, сам чертил углы. Вот только ни одной бабенки так у него и не завелось. Дом он обставил мебелью, хотя и не снял с нее чехлов. Думаю, не стоит его подкалывать насчет срока гарантии.

Виной всему его угрюмость. Из-за этой его черты ни одна баба в жизни не отважится поцеловать его хотя бы в щеку. Или сварить ему кофе. И уж тем более похоронить как человека. Однако Адмор убежден, что небеса просто обязаны выдать ему жену хотя бы за одну его терпимость. Интересно было бы узнать, какая небесам-то польза от его терпимости. Вот, значит, предположим, я. Мужнина жена. Характер у меня ужасный. Я громко разговариваю сама с собой, когда занимаюсь по хозяйству. К тому же у меня безобразные ступни и особенно мизинцы (спасибо, что они вообще у меня есть). У меня частенько подгорает ужин. И я регулярно порчу своему мужу не один час сна, а, может статься, и всю жизнь, тем, что храплю. Но Адмор, даже в свой семьдесят один год, все еще надеется жениться.

Он ждет женитьбы, поджав старческие губы, скрестив на груди руки и упершись в землю отекшими ногами. Сама видела, какие они у него раздутые. Когда он заходит за деньгами (за съем жилья), я наливаю ему лимонаду. Сильно сомневаюсь, что он когда-нибудь перешагнет порог.

Как я и ожидала, он взорвался. Его и без того красное лицо от злости прямо-таки побагровело. Он разорался, расплевался и ринулся к нашему дому пулей. Если в его возрасте вообще уместно сравнение с пулей. Короче, иду я за ним и предвкушаю. Нет, я сама-то — против насилия. Но раз такое дело, предпочитаю быть свидетелем, испытывающим отвращение, чем вовсе пропустить дельную разборку.

Подходим, значит, к дому; ребята с камерами уже укладывают свои манатки. Толкуют меж собой о чем-то на своем киношном языке. И главное, смеются. Тут Адмор на них как разорется. Пошли вон, говорит, с моей земли. Никому, говорит, не позволю третировать нас, добропорядочных фермеров, как каких-то кроликов подопытных. Требую, мол, чтоб вы катились к черту. И немедленно. Стоит и горланит, что они не имеют права вторгаться в нашу жизнь. Но не тут-то было. Не произвело это на них должного впечатления, значит.

Тогда Адмор достает откуда-то из-за пазухи обрез и делает два выстрела, не глядя. Оба мимо. Тут один из парней возьми и вякни, что старый хоть и сбрендил, наверняка стреляет холостыми. В ответ Адмор встает в позу поудобнее и попадает парню прямо в грудь. В мгновение ока пуля делает из парня настоящего мужчину. Разве что мертвого. Он кидает на Адмора свой последний взгляд — ошеломленный и такой несчастный, как будто его подстрелили в первый раз. И напоследок сипит: «Зачем вы… было совсем не обязательно…» Но хлынувшая горлом кровь не оставляет ему шанса завершить фразу. Его рубашка в клетку — такая чистая и новая — вся намокает кровью. Из рук выпадает все, что он держал. Он морщится от боли или, может, пытается улыбнуться и обеими руками отчаянно зажимает продырявленное пулей место. Кровь хлещет у него по подбородку. Он качается. И, изогнувшись, падает на землю.

А Адмор все продолжает орать, чтобы незнакомцы поторапливались. Кто, мол, желает быть вторым.

Мы все стояли и сопели в две дырочки. Смотрели, значит, то на Адмора, то на появившегося откуда-то цыпленка, который, видимо, решил, что главное действующее лицо в этой пьесе — он. Все мы были сами как подстреленные, в дымке. Я не смотрела Адмору в глаза. И без этого я знала, что они похожи на два крошечных истребителя. Вместо этого я пялилась ему на ноги. Он их расставил, как беременная утка.

У Адмора, конечно, взрывной характер. Но мало у кого из нас он лучше. Тут в окру́ге все такие. И этого не поправишь. Такая у нас натура.

Я так и не сказала Адмору, что эти парни… Ну в общем, несмотря на то, что они вызывали подозрение своими неместными номерами и тому подобным, были на самом деле весьма любезны. Если честно, настолько любезны, что даже заплатили нам за неудобства. Фактически мы получили месячную плату за жилье. И эти деньги принадлежат нам на законных основаниях. Мы честно их заплатим за жилье.

Я думала об этом всю ночь и даже утром. Прокручивала, значит, раз за разом в голове. Снова и снова. От этого у меня образовалось забавное чувство. Я бы даже сказала, нехорошее. Видимо, его и называют чувством вины. Шевелилось, одним словом, где-то у меня внутри — сосущее такое, так и тянуло за душу. Мне даже стало дурно. Надеюсь, Адмор был прав, что подстрелил этого парня. И еще надеюсь, что я правильно сделала, что все ему рассказала. Потому что единственный способ отбить у другого охоту тебя использовать — это отбить ее навсегда. И это всем известно. Иначе тебя тут же возьмут за рога, и ты успеешь лишь крикнуть: «Почему именно я?» Кто и сколько отобрал у нас на этот раз — вопрос, конечно, спорный. Может статься, что и ничего. От этого вопроса мне как раз и делается дурно. Все слишком уж запутано. Я думаю, все дело в том, что я люблю быть центром внимания. И мне понравилось, когда меня снимали. Теперь мне так и хочется увидеть, как же я выгляжу на пленке.

ПОДЛИННОЕ Я

ЕСТЬ ОДНА ИГРА, которая стоит того, чтобы в нее сыграть. Как и того, чтобы воспринимать ее всерьез. Это особая игра. И для нее существуют особенные дни (точнее, ночи), когда все тихо и спокойно. Именно так я это представляю. И от этого у меня учащается дыхание, по телу пробегает нервная дрожь и хочется сбежать с работы на час раньше. Приходится многим жертвовать. Оно того стоит. Это весело. А также эксцентрично, непристойно и весьма цинично.

Затягиваюсь сигаретой. Боже, это комната великолепна. Интересно, о чем думал архитектор. Моя жизнь проходит в перевернутом корыте. Хоть утопии.

Ночь выдалась теплой. Это последняя сигарета. Затягиваюсь. Выпускаю дым. Может, шампанского? Нет, лучше оставить это на потом: пусть станет кульминацией всего. Или все же «да»? Да, да, да, да! Сию секунду. Мне необходимо сейчас же ощутить живительную пену. Выдающиеся люди всегда держат в холодильнике бутылку на случай, если в их дверь вдруг постучится непредвиденное: хандра, любовная интрижка или торжество. Разве тут предугадаешь.

Кто скажет тост? Вот перед вами этот болезный мужчина, который, даже несмотря на сотни недостатков, не потерял вкуса к жизни. Мы… любим тебя.

О, благодарю вас. Очень мило с вашей стороны. А теперь хватит на меня пялиться. Займитесь своими делами. Я сейчас приду.

Не уходи. Побудь с нами.

Мне надо. Это срочно.

Захожу к себе в комнату, беру ножницы. Вальсирую с ними до игровой, то есть до ванной. Взгляд в зеркало. Ты — настоящий мужчина. Совсем недурственно. Спасибо. Всегда пожалуйста. Теперь избавься от трусов. К черту, к черту, к черту. Смотри-ка, а внизу-то — член. Кто им сегодня будет ужинать? Тот, у кого хороший аппетит, я полагаю. Отрежем у трусов промежность и спустим их пониже, на бедра. Теперь это не трусы, а юбка. А ты — танцор румбы. Задай всем жару, дружище! А вот и волосатенькие яички. Висят и ждут внимания. Вот и мы! Хоть кто-нибудь нас сегодня пощекочет? Эй вы, на заднем ряду, заткнитесь.

О, это так жестоко.

Так уж и быть, ребятки, давайте хорошенько вас почешем. А то я вас совсем забросил. Я вас по-прежнему люблю. А теперь прощайте.