Олег Малахов - Непоправимость волос Страница 9

Нам, право, не стоило так увлекаться. Но ты увлек меня, погрузил в поток страстных переживаний любого мгновения, будто оно завершает очередной цикл нашего личностного роста.

Я — айсберг, и ты — айсберг. Мы сталкиваемся друг с другом и становимся неисчислимым множеством мельчайших льдинок, превращающихся в единую гигантскую льдину. Так мы излечиваемся друг от друга. Мы перестаем чувствовать боль. Мы погружаемся в абсолют холода, неподвижности, вечной тишины, ведь даже если мы растаем и обратимся в воду, мы к тому времени уже научимся наслаждаться немотой и безвременьем пустоты. Ты и я. Я и ты.

Мы — преступники.

Мы — все существовавшие, существующие и выдуманные дуэты на планете.

Мы — клептоманы. Нам любой ценой хочется украсть кого-то у кого-то. И нам удается это. Мы разрушаем идиллии. Или иллюзии. И лелея желание оставить новообразовавшийся союз в неприкосновенности, мы разрушаемся изнутри.

А потом мы начинаем удивляться тому, как бесполезны наши отношения, нам становится не интересно заботиться друг о друге. Нам перестает нравиться делиться своими сокровенными фантазиями.

Задолго до восхода солнца я выехал из незнакомого города, в котором оказался совершенно случайно, будучи приглашенным старым приятелем по колледжу. Я провел там несколько дней, остановившись в гостинице около центральной площади, и первый день я безрезультатно бродил по улицам странного города в поисках своего друга, и улицы, на которой он якобы проживал. Никто не мог мне помочь в поисках, ссылаясь на незнание города. Наконец обнаружив небольшой рынок на следующий день в непосредственной близости от городской ратуши, я нашел там карту города, и вскоре с ее помощью обнаружил, что улица, которую я искал, находилась в пригородах города. Она оказалась практически пустынной, на ней разместилось несколько небольших домиков без номеров на них. Я попытался найти кого-нибудь в первом же домике, который я нашел на улице. После того, как никто не откликнулся на стук в дверь и окна, я двинулся дальше и через полминуты уже стучался в двери соседнего дома. Тихий скрип внутри привлек меня и несколько взволновал. Там внутри, кто-то будто был неожиданно разбужен и неспешно начинал приводить себя в чувства, пытаясь приподнять тело, встать, пройти к двери и отпереть ее. Казалось, что кто-то там внутри пытался прийти в себя, ворочаясь на полу. Скрип паркета подтверждало, что тело действительно находилось на полу. Если это было тело. Но звук был близким и неопределенным, едва передающим нарастающее волнение, прилипавшее к моим измученным ожиданием рецепторам. Я ждал. Далее слышались непонятные мне звуки, то ли хруста костей при движении конечностями или шеей, то ли потрескивания горящих веток. Но дым отсутствовал, запаха гари не было. Мне становилось не по себе. Я начал дрожать. Что-то явно непредсказуемое происходило внутри, и я с большой опаской, но все еще продолжал стоять на пороге дома, готовясь к открытию двери и виду того существа, которое издавало необъяснимые мне звуки. Безо всякой причины я вспомнил, что всю прошлую ночь я, спрятавшись в тишине этого маленького города, испугался видения, будто все исчезло, и я остался один в пустынном и незнакомом городе. Тогда я не придал значения своей боязни. Сейчас все походило на возобновление видения, но теперь я был не один, а с шорохом за дверью, закрытой от меня. Мне уже почему-то не было страшно, я безоговорочно сливался со зловещностью ситуации. Я просто-напросто полностью лишился какой-либо воздушной радости, которая необходима была мне для встречи со старым товарищем. Жуткое ощущение отсутствия всего вокруг, и присутствия единственно ненужного отчаяния поглотило сознание. Я надеялся выиграть время, все с большей чуткостью прислушиваясь к звукам изнутри. Начался дождь. Я стоял и мок под дождем, мне не хватало свежести. Людей мне не хватало еще больше. На другом конце планеты намечался конец света. За дверью раздавались рычащие голоса: «Приведите…..посла в метро…. Пригласите….посла в метро….» Я опешил. Легкая антидепрессия слышалась в парадоксально абсурдном громыхании грома над моей распухшей от нехватки здравого смысла голове. На вкус эти хрипящие фразы казались пропитанными алкоголем, льющемся из груди кормящей матери, совсем молоденькой мамы, родившей свое дитя в юном, еще додвадцатилетнем возрасте. Мне бы увидеть ее ясный лоб. Я пишу книгу о юге, о ласковых ветрах с моря. Там молодые красавицы рожают красавцев. Там древние лабиринты. Там нет дверей в потусторонность с хриплыми голосами и дрязгом костей. Это постоянство свободолюбия. Но взгляд взволнованных глаз врезался в поношенную деревянную дверь. Как будто, я за ней. Не дышу, а всего лишь разгребаю мусор своих мыслей, отрепий мыслей своих, о не рожденных детях и не названных в их честь городах, немыслимо истосковавшихся по смыслу мыслей, плодах нелепого размышления. И мысли о моем приезде в это место, смешанное с помешательством, показались мне далекими и смешными. Неудачной нельзя назвать ни одну секунду, проведенную здесь. Я усвоил то, что задолго до восхода солнца я выехал из незнакомого мне города, не задумавшись о чем-то безоговорочно важном. О чем же? О безлицых близнецах, которые проживали за неоткрытой мне дверью, о чем, видимо, мне и хотел сообщить тот мой товарищ, имя которого я уже, пожалуй, не вспомню. Бывает так, что тебе ничего не хочется знать, а хочется спрятаться и спрятать свои разнообразности за неприступными стенами старости форм и изношенности желаний.

Какой бывает жизнь без неопределенности… Обескураживающей, плотно обтягивающей тело материей, легко порхающей безотчетностью поступков. Жизнь еще может быть островом в океане крови. Ребенком в мути водорослей и тины. Бесконечной мольбой о предоставлении политического убежища на необитаемых территориях. Жизнь может захлебнуться слюной от зависти. Заполнить желчью любой жизнеспособный организм. Выжить и умереть. Продолжиться и закончиться. Может и не может. Она рискует собой и нами, мы рискуем ею и ради нее.

Uttering «child» sounds meaningless.

Не заставляй меня сжигать себя, каждый день, как новое столетие в ожидании тебя, как неопробованную виселицу, которая будет жаждать быть использованной по назначению и неизменно принести пользу и на том свете. Зная, что я ищу тебя, ты так бесполезно заказываешь мороженое в нашем любимом с тобой кафе (когда я найду тебя), и не думаешь обо мне, а думаешь обо мне, но не обо мне, а о некой фигуре, которую ты еще не знаешь, с которой олицетворяешь поцелуи своих губ, влагу на них, на щеках своих. На их румянце ощущаешь влагу, оставляемую губами того, кого как будто ты уже нашла в своих мечтания, кем вроде бы должен стать я. Однако я сейчас одиноко рисую твои портреты на полотнах неба и асфальта, и не понимаю, почему ты такая разная, и раскалываешь воображение то произнесением моего имени, несоответствующего действительности, то прикосновением к телу в надежде определить, тот ли пол ты выбрала для себя и меня, не существующих в реальности. Ты меняла мои паспорта, национальности, гражданство. Ты путала цвета моей кожи, глаз и волос. Меня по твоей милости уже измучились таскать по судам и выяснять, кто я, детали моей личности, или почему я есть. Уже подумывали о том, чтобы объявить меня умершим. А ты продолжала создавать меня заново. Хоть меня и убили мысленно все, кто боится неопределенности. Потом меня убили и те, кто уверен в себе и ничего, кроме смерти не боится. Потом мое тело распяли даже те, кто не боится умереть во имя чего-либо, за идею, умереть концептуальной смертью. И в итоге вскрыли и разбросали по свету мой мозг и представители немногочисленной группы умирающих безбоязненно и бесцельно. А ты так и не нашла меня, и в хламе без вести пропавших трупов не нашла.

Мы превратились в аксиому поиска, и в аксиому необходимости поиска, и ненаходимости. В банальность обмана и в блевотину одиночества! Не в «ты» и «я», а лишь в «общение». В две несоединимости. В неслышимость и невидимость. В уход в рассвет. В погружение в недостижимость. В поражение. В сражение. В лицемерие. В смирение. В перемирие. В раны на венах. В вино и измену. В еще одни раны. В раны на любом участке тела. В язву и неизлечимую опухоль. В иронию сновидения. В дни недели. В разделение на разделения. В воскресение и отрешение. Мы превратились и превратимся в разряженный воздух, нехватку такта. В резину. В пятна на простынях. В лучшего человека, который любит всех остальных. И опять мы превращаемся в глыбы грязи и шлама, квинтэссенции грубости и злости, приступы ярости и жестокости, в послания тиранов, в стихийные бедствия, катастрофы, в неуязвимую смерть человечества. В раны на поверхности неуязвимой смерти.

В воде на дне унитаза она видела раздваивающуюся радугу. У радуги были мои глаза, и брови над ними укрывали величие последующих мистерий, к которым она бессознательно готовилась, которым она уже преподносила подарки от сердца, минуя мозг. «Лишь бы она родила», — думал скрипач оркестра, а виолончелисту хотелось копченой телятины с пивом. Компромисс — моя мисс, это лишь компромисс. Не бойтесь. То, что я вам скажу, не покажется вам неудобоваримым. Хочу сделать из вас своего постоянного зрителя, мини-юбку, следующую за звуками моего желудка. Ле-ле-ле-ти… ле-ле-ле-чи себя от воздействия местных религий. Спи, как спят сумасшедшие. Люби, как любят ненавидящие. Стань неврастеником. Общество научилось прощать им все.