Ирвин Уэлш - Клей Страница 98

– В Шотландии такого не могло случиться, – не унимался Терри.

– Только вот, – вмешался Рэб, – этот Денис Нильсен был шотландцем – и самым кровавым серийным убийцей в Британии.

– Ни хуя он не шотландец… – начал Терри, но голос его лишался уверенности по мере того, как он вспоминал эту историю.

– Шотландец, из Абердина, – уточнил Рэб.

Все переглянулись.

– Точно, – согласился Джонни, и Шарлин, Лиза и Алек закивали.

Но сдаваться Терри не собирался.

– Допустим, но не забывайте, что в Шотландии он никого не убивал, всё это началось, когда он переехал в Лондон.

– Ну и что? – спросила Лиза, сидя на стуле и смотря прямо на него.

– А то, что его испортили англичане, и Шотландия тут ни при чём.

– Не понимаю, о чём ты говоришь, ведь он вырос в Абердине, – закачал головой Джонни и подтянул из носа харчок.

Из-за сорок первого клюв его накрылся пиздой. С конца текло, а внутри забито. Как такое возможно? Ёбаный нос.

– Так то ж Абердин, – хмыкнул Терри, – чего от них ещё можно ожидать? Да они там свой домашний скот ебут, так о каком уважении к людям может идти речь?

Джонни боролся с затруднённым дыханием и холодом Терриной мысли.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ну, представь себе: эдакий лох едет в большой город, и овцу ему там обижать не дают, поэтому он переключается на людей и издевается над ними. В современном обществе, – продолжал Терри, – всем позволено перемещаться, многие теряют связь с естественной средой обитания, отчего у них и едет крыша. – Он прервался, пожал плечами и посмотрел на Лизу. – Ладно, чего-то мы съехали на мрачную тему. По-моему пора почистить пёрышком, – сказал он, вынимая из кармана кулёк с кокаином.

Джонни и Рэб стали сквозь зубы напевать рифф из «Тигрового глаза», а Терри принялся резать дороги. В этот момент затрещал почтовый ящик, и все они переглянулись и на секунду поддались паранойе, особенно Алек.

– Уберите это говно! Мне не нужны наркотики в моём доме! – шёпотом затараторил он.

Терри покачал головой и провёл руками по кудрям. На волосах блестели капельки пота.

– Да почта это, придурок. Ты-то должен знать. А это, – он посмотрел на дороги кокаина, – чутка, для личного пользования. Не те уже времена, Алек, не будь таким динозавром!

Это действительно была почта, и Алек пошёл за ней, ворча:

– Только не думайте, что я притронусь к этому дерьму, это ж себя не жалеть, – прохрипел он и вышел, и оставшиеся принялись хихикать и подталкивать друг друга локотками, кивая на банки и бутылки, разбросанные по кухне. Они примолкли. Как шаловливые дети в присутствие учителя, когда Алек вернулся, тщательно изучая сквозь очки в чёрной оправе красный листок телефонного счёта. – Нужно закончить эту работу, для Норри, – простонал он.

– Скоро, Алексис, скоро.

Они занюхали ещё по дорожке белого. Кокаин как будто изменил размеры кухни. Раньше, даже несмотря на убогость, она казалось уютной и приветливой, теперь же стены, казалось, сжимались внутрь, а сами они медленно распухали. Все говорили со всеми, какофония усиливалась. Грязная посуда, запахи несвежей жареной пищи, всё это стало навязчивым, вызвало неприязнь. Решено было отправиться попить пива в «Муху».

АЭРОПОРТ БАНГКОКА, ТАИЛАНД

4.10

Бангкок. Худшее ещё впереди, сама мысль об этом приводит в ужас. Зато безумие отступило. За прилавком с сувенирами девчонки просто потрясающие, краше любой шлюхи из центра. Интересно, сколько им платят. Такие начищенные, благопристойные. Улыбаются всё время. Интересно, у них действительно всё хорошо или это американская программа заботы о клиенте? Эмоциональный труд, мы живём в мире сервиса, нас этим не удивишь. Улыбайся, пусть даже сердце твоё раскалывается. Все мы, как рабы в поле, надеваем маску «всё в порядке, босс», а сами не знаем, как свести концы с концами.

Возвращаясь из Австралии, летишь на северо-запад, потом просто на запад, и всё становится только гаже. Пела мне тут одна девчонка этот боуевский рефрен «опусти шторы, закройся от прошлого, и всё станет ещё страшнее», я собирался сделать трек. Херово получилось. И музыка моя – говно. Я её больше не чувствую. Вот: самая здравая идея за много лет. Значит, я немножко подсобрался. Мы – это «Хартс». Мы выиграли кубок, а я всё проебал.

Правда, Сидней – другой мир. В пизду Кубок Шотландии; заехать прямо в толпу на площади на грузовике и врубить звук на полную катушку. Где-то в «Mixmag» или «DJ» была статья: «N-SIGN ПОТЕРЯЛ ВКУС?»

Потерял вкус?

Да у меня и не было его, чтоб терять-то.

Будто кому-то не похуй. В этом вся прелесть диджейства: у тебя могут появиться даже подражатели, но найти тебе замени вовсе не составит труда. На самом деле ты только не даёшь проходу тем, у кого действительно есть что сказать, но то же самое и у художников, писателей, музыкантов, телеведущих, актёров, бизнесменов, политиков… выцарапываешь себе маленькую нишу и сидишь там себе, присосавшись к трубопроводу культурных и социальных благ.

N-SIGN зажигает на Ибице. N-SIGN, мегаклаббер. Пиздёж. Вся танцевальная пресса: мифотворчество ёбаное. А ведь мне это всё ужасно нравилось, ещё как.

И всё это устроила Хелена для меня.

Хелена. Теперь, когда уже поздно, я не могу не думать о ней. Любить издалека. Чахнуть в разлуке. Клясться, что обязательно скажешь всё, что так давно собирался, а оказавшись с ней наедине, лепетать что-то невнятное. Я должен сказать ей, что люблю её. Мне нужен телефон. Передо мной всё ещё витает морда какого-то чертяки, и мишки пляшут вокруг с аккордеонами, и я объясняю им, что мне нужен мобильный, чтоб позвонить своей подружке и объясниться ей в любви.

Женщина напротив с ребёнком на руках, дотянувшись, трясёт меня за плечо.

– Потише, пожалуйста… вы его напугали… – Она оборачивается к приближающейся стюардессе.

Тридцать пять лет, а я уже персона нон грата: охуевший, не первой свежести недочеловек. Мои потребности – ничто. Вот ребёнок, он – это будущее. Почему нет?

– Простите, – взмолился я, – я такой трус, я сбежал от любви. Я должен позвонить своей девушке, должен сказать, что люблю ей…

Осмотрелся, на лицах вокруг ужас, рот стюардессы застыл в напряженном «О». Наверно, если б это был американский фильм, они б сейчас все улыбались мне, кричали, аплодировали. На самом деле же они думают: вот свезло, придурок на борту, может подвергнуть серьёзной опасности наше грёбаное существование, хотя крушению может скорее способствовать тот факт, что нас затолкали сюда, в хвост, как сельдей в бочку, наш эконом-класс каждый год становится на три метра короче, уступая их бизнес-классу, а если я и послужу толчком в аварии, в которой погибнут «одни из самых светлых голов бизнеса», которые сидят там, в носовой части, то притормозит ли это хоть на секунду жернова капитализма, обрушится ли хоть одна корпорация? Конечно, как после кончины N-SIGN Юарта исчезнет танцевальная музыка.

Девушка говорит мне:

– Если вы будете шуметь, не пристегнёте ремень и не будете сидеть спокойно, мы будем вынуждены применить физическое воздействие, – и так, по-моему, она сказала. Да, так она вроде бы и сказала.

А может, я просто пытаюсь себя развлечь.

Снова дурной самолётный бред, опять «кровавая Мэри», чтоб не трястись. Голоса я ещё слышу, но они уже не такие угрожающие, так, будто друзья на кислоте или спидах болтают в соседней комнате, роняют походя один-два необдуманных, но беззлобных комментария. Такое безумие мне не страшно, к этому вполне можно привыкнуть.

Снова самолёт. Лечу домой.

Тела. Нет, только не похороны. Твоя мама, похоже, боится худшего.

Худшего. Про худшее я ничего не знаю. Нет, знаю.

Голли умер.

Потом всех ещё тряхнуло, даже больше, чем следовало. Пришло известие, что за день до его смерти Полмонта жестоко изувечили прямо у него дома. Он едва выжил. Подробностей мы не знали. Да, нас не должно было это так взволновать, потому что на Полмонта нам было насрать, но между этим нападением и смертью Голли обозначилась неразрывная связь.

Много ходило слухов. До Голлиных похорон тянулось несколько странных дней. Нам хотелось верить, что к нападению на Полмонта Голли не имеет никакого отношения и одновременно, что это именно его рук дело. Как будто оба эти утверждения нужны были, чтобы оправдать в наших глазах его жизнь или, скорее, его смерть. И то и другое, конечно же, не могло быть правдой, правда была одна.

В те дни царила такая неразбериха, что никто толком не знал, что произошло с Полмонтом. Одни говорили, что ему прострелили шею, другие, что перерезали глотку. Что бы там ни было, он выжил и какое-то время лежал в больнице. Наверняка было известно, что ранили его в горло, потому что гортань была повреждена, и чтоб он смог разговаривать, ему вставили такую штуковину с кнопкой. Мы ещё его Далеком прозвали.