Анна Бердичевская - Масхара. Частные грузинские хроники (сборник)

Анна Бердичевская

Масхара (частные грузинские хроники)

© Бердичевская А., 2011

© Иллюстрации, Габриадзе Р., 2011

© Издание ArsisBooks, 2011

© Дизайн-макет ООО “РА Арсис-Дизайн”, 2011

Птицы Грузии

/Мемуар/

Мемуар правдив, насколько правдива память. Память, пожалуй, не врёт… Вот только не всё помнит. Вечно этот загадочный выбор памяти: помнить или забыть…

Мемуар – мой муар. Это с французского. В русском же толковом словаре читаем: муар – довольно прочная мерцающая ткань сложного плетения. И второе толкование – туман.

Мой туман в тумане светит, вот и всё. Однако, в мемуаре действительно может оказаться некоторое количество судьбы. Столько, сколько досталось памяти.

Конец 1983 года был и морозным, и вьюжным. К тому же на меня свалилось одно из самых мрачных времён жизни. Какое именно – не скажу. Хотя бы потому, что те обстоятельства, которые всему предшествовали, я как раз помню плохо – смутно, не резко и не подряд… Но совершенно отчетливо помню вечер, к бедам моим непосредственного отношения не имевший. Разве что – не сиделось мне в бедственные времена дома, и в гости не ходилось, я всё больше прогуливалась, то есть шлялась по улицам, не разбирая погоды.

Вот я иду мимо табачной фабрики, ветер гонит мне в лицо вместе со снегом сладкий, но горький, теплый и тошнотворный запах махорки. Иду в густеющих сумерках и вижу в свете редких, занавешенных вьюгой фонарей, как, словно в тоннеле, пробирается меж сугробов впереди меня престранная фигура в черном. Можно сказать – тень. Всё было в ней странным. Худая, путаясь в длинной юбке, она, тем не менее, вытягивалась под ветром в струнку и несла на голове островерхую высокую шапку. Шапка была как кулек для семечек, но не из газетки, а из какой-то жесткой шкуры… как у Робинзона Крузо, пожалуй… Что за женщина могла отважиться на такое? Только очень непреклонная. Шла она с решимостью наполеоновского солдата, бредущего лютой зимой из Московии в милую Францию… Но по странной ошибке перепутавшего запад с востоком и забредшего в Пермь… Я почти догнала ее, а перегнать не могла – слева и справа стены сугробов. Плечи ее были завернуты в шаль или даже в плед поверх пиджачка, из коротких обшлагов которого свисали длинные рукава свитера или кофты. Как сейчас вижу: вьюга налетает с особенной силой, тощая фигура теряет равновесие и распахивает руки, шаль развевается, рукава взлетают и мотаются по ветру… Вот она снова выравнивается, выпрямляется и идет дальше, проваливаясь в снежных наносах и выбираясь из них, высоко поднимая колени…

Не могу сказать, чтоб я ее пожалела. Как-то уж очень это было и дико, и загадочно, и почему-то красиво. На танец похоже. Черные журавли так танцуют, только не в Перми, разумеется.

Нездешняя птица.

Куда она? Куда это ей так надо, что она в колпаке своем меж сугробов танцуя, всё идет и идет? Ведь даже мне, хоть и тутошней, хоть и убитой горем (когда всё до лампочки), хоть и в овчинном полушубке, однако же мороз с ветром щеки щиплет, нос уже немеет, того гляди отморожу… И я принимаюсь растирать нос колючей варежкой, следуя в десяти метрах, но шаг в шаг за черным журавлем.

Слева потянулся утонувший в снегу сквер, птица моя остановилась, примеряясь, не рвануть ли по занесенной аллее напрямик. Но одумывается, продолжая свой путь по пробитому тоннелю вокруг сквера… И я за ней, за ней, как привязанная, двигаюсь…

Шли мы, и пришли. Местечко оказалось обыкновенное, что-то я про него слыхала, но не бывала прежде. Клуб Госторговли, так оно называлось – надпись по фасаду кирпичами выложена, выпуклый такой барельеф шрифтом Родченко. В тридцатые годы дом этот наскоро, из чего было, сконструировали местные конструктивисты.

Мы зашли. Люди толпятся симпатичные и с мороза радостные – пришли в тепло! Увидела я как моя путеводная птица стоит у горячей батареи, разложила на ней пропитанные снегом длинные рукава, сушит перья.

Кассу открыли, народ построился к окошечку за билетами, встала и я в очередь, подумав – кино так кино. И через какое-то время услыхала голос и глуховатый, и гулкий, с внутренним эхом:

– Вы крайняя?

Я обернулась, чтоб ответить, и встретилась со своим черным журавлем клюв к клюву. Её оказался прямой, греческий, с высокой переносицей. Мои щеки с мороза горели огнем, девушка была бледна той матовой бледностью, которая ничего общего с болезненностью не имеет. Лицо узкое, брови прямые и сросшиеся над переносицей… Восток, не восток?.. Глаза карие, круглые, строгие. И не блестят нисколько, никакого возбуждения. Над маленьким ртом родинка. Очень серьезно птица смотрит на меня. Чуть свысока, поскольку меня выше. Ну и шапка, колпак. Я разглядела и поняла, из чего он сооружен.

В годы моего детства в избах, в каждом бараке валялись на полах и лавках козьи шкурки, не выделанные, жесткие. Коз в деревнях берегли, они молоко давали, а юных козликов из каждого помета выбраковывали, резали на мясо. Шкурки козликов – белых, пятнистых, рыжих – служили половичками. Вот из такого черного с подпалинами козлика и была сооружена эта зимняя шапка. Шкурку свернули фунтиком, скрепили в нескольких местах то ли дратвой, то ли проволокой – и порядок.

Я смотрела на сросшиеся брови и на шапку. Что-то мне это вместе напоминало. Не Робинзона Крузо, разводившего на необитаемом острове коз, нет.

– Не знаете, какой фильм будет? – спросила я.

Девушка снова посмотрела крайне серьезно и ответила:

– Грузия-фильм. «Не горюй!»

И я в тот же миг догадалась, кого мне напомнили ее шапка и брови. Не хватало только одной детали, да и смотреть следовало на девушку строго в профиль. Этот профиль в этой шапке я видела на обложке роскошной книги с переложенными папиросной бумагой картинками. Книга называлась «Витязь в тигровой шкуре». Небольшой овальный барельеф, выдавленный на кожаной обложке, был портретом автора – средневекового грузинского поэта Шота Руставели. Я рассматривала эту книгу в детстве, в деревенской клубной библиотеке.

А в шапку-то над ухом поэта было воткнуто гусиное перо…

Этого перышка девушке не хватало.

Главное я для себя определила: она грузинка и поэт.

Купив билеты, мы вошли в зрительный зал вместе, сели рядом. Шапку она сняла. И начался фильм.

Навсегда я полюбила тех, кто этот фильм мастерил и кто в нем играл. И ту жизнь полюбила, ту местность, ту интонацию, печальную и насмешливую, легкую, бесконечно живую, простодушную, горячую, нежную… «Не горюй!» стало с тех пор моим паролем, моей опорой в жизни. Это был фильм, на котором я перестала быть несчастной. Я плакала и смеялась, и снова плакала… Но плакала не о себе, вот что важно. Обо всех, о каждом. О каждом человеке, который разглядел божий мир и как все, должен будет в конце концов из него уйти, весь этот мир – потерять. Расстаться.

После сеанса мы почти не разговаривали. Она спешила на квартиру, где снимала угол. Но мы условились, что встретимся через два дня, здесь же, в клубе Госторговли, на фильме «Жил певчий дрозд». А еще через пару дней будет «Древо желаний».

После «Певчего дрозда» мы впервые поговорили.

Ее звали Наталья Гончарова. Что не мешало ей действительно быть грузинкой и, конечно, поэтом. Откуда взялся в Кахетии, в городке Кварели Гончаров-папа, мне неизвестно. Классе в седьмом она стала писать стихи, как ей казалось, по-русски. Но это всё же были стихи, потому что она, конечно, была поэт.

После школы Натали отправилась в Россию, в Москву, поступать во ВГИК, но не поступила. Не похоже было, чтоб Натали по этому поводу страдала. Она вообще была как сталь, как гибкая упругая сабля, укутанная от посторонних глаз в шали, юбки, колючие свитера и кофты.

Иногда сабля, иногда птица, иногда «цветок печальный, безуханный», как писал Александр Сергеевич Пушкин… Как это могло быть с одним и тем человеком? Могло, раз было.

Трех наших встреч и трех грузинских фильмов оказалось достаточно для перемены судьбы. Нить сделала петлю, и узор ткани навсегда поменялся. Я не сразу это заметила. Но череда предстоящих событий уже построилась сама собой так, что свернуть было невозможно. Как в тот вечер, когда по узкой пробитой в сугробах дорожке я шла за черным журавлем.

Для начала произошло следующее: мне впервые в жизни предложили на работе горящую туристическую путевку. Конечно, в Грузию. На горнолыжную базу Бакуриани. Я эту путевку немедленно купила и через три дня вылетела в Тбилиси.

Очень памятное мне первое путешествие в горы я здесь почти что опускаю. В качестве короткой справки прилагаю своего рода документ, стихотворение, написанное прямо там же, у подножья вершины Кохта-1.

От сумятицы, страданий, от терзаний «быть – не быть» я лечу в Бакуриани сердце бедное лечить. Там, где горы, там, где воля, одиноко, высоко – попривыкну к старой боли, выпрямлюсь, вздохну легко. На гору, туда, где тучи тихи, влажны и белы, на подъемнике скрипучем подниму я пару лыж. На вершине холод – ох ты! – рук замёрзших не согреть. Съехать с этой самой Кохты – всё равно, что умереть. Оттолкнусь. И снежный ветер слёзы вышибет из глаз. Съеду, как живу на свете, в первый и в последний раз. Белый свет насквозь пронижет, навсегда меня пронзит… От инструктора по лыжам мне под вечер нагорит. Буду в ожиданье бури чаепитье затевать и инструктора Тваури дядей Колей называть. Он бранит меня несильно, мудрый, тощий как лоза. И смеются его синие, его старые глаза. «Что ты, – скажет, – здесь же горы! Не горюй в твои года. Здесь и старость-то не горе!.. Да и горе – не беда…»