Анна Бердичевская - Масхара. Частные грузинские хроники (сборник) Страница 3

А однажды встретилась с Натальей Гончаровой. Она вернулась в Грузию. И уже я познакомила ее с автором «Не горюй!» Резо Габриадзе, с которым меня познакомил в свою очередь Андрей Битов, а с ним мы познакомились всё в той же Пицунде, в доме отдыха писателей, на этот раз не на балконе, а в лифте… Резо знает толк в птичках, он, создатель Чижика-Пыжика на Фонтанке и Бори Гадая в своем великом спектакле «Осень нашей весны», разглядел черного моего журавля. Помню, он подарил Натали драгоценный подарок – крупный, с утиное яйцо, осколок синего стекла. Цвета ночного неба…

Хочется вспоминать дальше. Но надо остановиться. Ведь этот мой мемуар – возник именно «вместо предисловия» к частным хроникам. Мне важным показалось, чтоб читатель хроник знал: автор в деревенском детстве смотрел кино по три сеанса в день. Еще мне важно, чтоб читатель был готов встретиться на страницах книги с жизненными обстоятельствами неотвратимой силы и, вслед за автором, понимал: невозможное возможно вполне.

Разумеется, в книге использован реальный жизненный опыт – как мой, так и моих друзей, вообще моего поколения. Так что мои тексты своего рода хроники.

Но главное, моё вступление, мой мемуар, вот к чему. Случается такое в жизни человека и в жизни страны – сама история или судьба иссякают, а новое – не начинается. Как у Данте: Земную жизнь пройдя наполовину ты очутился в сумрачном лесу… Но всегда есть надежда набрести на вестника и проводника. Как-то все же можно умудриться вглядеться в свою тьму: не появится ли путеводная звезда. И черный журавль может ею оказаться… Вот и доверься, двигайся за странной новостью. Как ни наивно это звучит, но нету другого выхода. Судьба посылает вестников. Горе горем, тьма тьмой, война войной, но отчаяние недаром грех во всех религиях, оно сродни невниманию, недоверию, лени, гордыни и самонадеянности.

Таков предварительный вывод, который, надеюсь, пригодится читателю книги.

Больше в ней мемуаров не будет. Мое присутствие в хрониках исключительно иллюзорно, все персонажи вымышлены, все женщины (а в каждом сюжете есть женщина) – не я.

Заканчиваются хроники, как это было принято в старину, поэтическими Посвящениями.

На этом поставим точку.

Масхара

Вот отрывок из не отправленного письма, написанного мною в Крыму двадцать лет назад. Двадцать лет, всего ничего… Я всегда подозревала, что времени в некотором смысле нет вовсе. Найденное письмо тому подтверждение. Оно пролежало среди рукописей и фотографий в одной из сумок, которые таскаются по миру отдельно от меня, но иногда вдруг находятся.

«Мой дорогой! То, что произошло 9 апреля в Тбилиси, это как ожог. Ничего больше я тебе пока что сказать не могу, слов нет. Но не думать об этом не могу. Каждый день, вернувшись с моря, пишу. Текст получается странный, назову его «Масхара». Помнишь, пару лет назад, когда ты приезжал ко мне в Грузию, мы ходили в театр Руставели на премьеру «Короля Лира». Ты еще сказал, что навсегда запомнишь два грузинских слова: «мэпе» – король, и «масхара» – шут. Короля играл Рамаз Чхиквадзе, шута Жанри Лолашвили, мой друг.

Вот, видишь ли, оказалось, что за два года до крушения империи режиссер Роберт Стуруа поставил спектакль о крушении империи…

Шекспир оставил много загадок, одна из них – куда посередине пьесы пропадает шут короля Лира? Роберт Стуруа нашел решение, в его спектакля шута убивает король. Так впервые проявляется безумие, из-за которого потом рушится мир… Посмотрим, что случится у меня…

Я пишу очень быстро в странной надежде, что текст избавит меня от боли и страха. Страха за Россию, за Грузию, за всех, кого люблю… Написать – значит пережить.

Вот что я еще думаю о своем ежедневном занятии. В полиграфии есть термин «выворотка», это когда шрифт напечатан белым по черному. Удивительно, выворотка не воспринимается как текст. И не запоминается. И мелом по черной доске – точно не текст. (Потому мы с тобой и не помним, чему нас учили в школе, еще и тряпкой стерто).

Но черно-белая фотография – как и черно-белое кино – всегда и непременно текст. А в негативе ты собственного ребенка не узнаешь. И даже я не узнаю, хоть я и фотограф.

Надеюсь, я пишу не вывороткой, а текстом. Но что же такое текст, как он связан с реальностью? Данте в своей Комедии говорит, что мир это только свет, ничего кроме света. Препятствие на пути света – вот наша реальность, вот текст нашей жизни, черным по белому. И тень от камня – текст камня…»

Когда я прочла дату и адрес в конце письма, то увидела крыльцо татарской мазанки. Рядом с крыльцом росли две долговязых мальвы с нежными розовыми цветами без запаха, корявая слива и совсем молодой абрикос. За изгородью выжженные солнцем холмы, на которых когда-то росли виноградники, а между ними – всего один на весь горизонт – синий-пресиний треугольник моря. Это бухта Тихая, до нее километра три по тропке среди пустых холмов.

Не было ни радио, ни телевизора, не было газет. Так что моя страна рушилась на огромных пространствах совершенно бесшумно. Было только горячее каменное крыльцо, на котором написаны и неотправленное письмо, и черно-белый текст «Масхара».

Это ни в коей мере не реконструкция реальных событий года Змеи. Это их тень на известково-белой стене татарской мазанки. Как на экране.

А.Б.

«Каждый раз я становлюсь жертвой собственной фантазии… Всё, что другие люди считают чистой правдой, кажется мне чистыми выдумками…Иногда я сам не знаю, что пережил в действительности: то ли, что вообразил себе так ясно, так осязаемо, или то, что со мной случилось на самом деле. Правда, я отчётливо помню мельчайшие подробности»…

Под крылом самолета белые вершины гор. В кресле возле иллюминатора сидит человек: неподвижное лицо, массивное и бледное, на глаза надвинута кепочка. Нос распух, бровь рассечена. Это Генрих Масхарашвили.

Он откидывается на спинку кресла, закрывает глаза… И гул самолета сменяется ревом зрительного зала, во мраке возникает пьяная харя, раздается женский визг, рука Генриха описывает стремительную дугу, рука явно метит «харе» в ухо, но, как это бывает во сне, проваливается в пустоту, в темень, в тишину, в которой сначала не видно ни зги, а потом появляются несколько движущихся огоньков. Ночная, не освещенная улица города, по ней бегут трусцой четыре человека в тренировочных костюмах. У каждого на груди болтается карманный фонарик. Слышны шарканье, пыхтенье, разговор.

Бегунья, полная женщина в очках, несет фонарик на пышной груди, он освещает разве что окна верхних этажей.

– Темур, а ты хорошо придумал с фонариками…

У бегуна, семенящего рядом, фонарик болтается между ног.

– Еще бы, Темур, гениально!.. Во тьме кромешной, да по нашим мостовым…

Темур, усатый рослый старик в спортивной шапочке, отстал и сердится.

– Перестаньте болтать… с дыхания… собьетесь… Раз-два-три… Раз-два-три…

Бегуны удаляются, свет от фонариков мечется по стенам спящих домов.

И снова из темноты наплывает отвратительная подлая харя, ее обладатель машет кулаками перед физиономией клоуна, из-под свернутого набок красного клоунского носа льется кровь, Генрих (это он – клоун) падает, зал вопит и улюлюкает…

Генрих просыпается, осторожно ощупывает нос, бровь. Как всегда, когда самолет совершает посадку, стюардесса просит пассажиров не вставать с кресел до полной остановки двигателей. И как всегда – всегда! – пассажиры встают, оживленно переговариваются, разбирают вещи и одежду. Генрих не хочет. Но в конце концов и он облачается в просторное экстравагантное пальто с пуговицами на спине и достает из-под сиденья потертую сумку…

По залу прилета сначала он еле тащится. Хромает. Но постепенно все, что он делает: проходит всевозможные контроли, двери, «рамки», покупает сигареты – превращается в пантомиму. Даже хромота – почти танец. Генрих иногда тормозит, задумывается на секунду и повторяет какое-то «па». За ним наблюдает милиционер. Милиционеру подозрительны синяк под глазом, но особенно – пальто с застежкой на спине. Он идет наперерез подозрительному типу. Генрих, погруженный в пантомиму, обнаруживает себя нос к носу с милиционером, который подносит руку к козырьку. Генрих тоже подносит руку к козырьку кепочки. Только левую. Он становится зеркалом для милиционера, но милиционер об этом не подозревает. У этого представления постепенно появляются зрители…

Милиционер просит предъявить паспорт. Генрих просит предъявить милицейское удостоверение. Совершенно синхронно и серьезно они, не выпуская из рук, показывают друг другу бумаги, рассматривают фотографии, сверяя с оригиналом. Милиционер спрашивает:

– Почему пуговицы на спине? Генрих отвечает:

– Вы ошибаетесь. Проверьте пожалуйста.

Милиционер прячет свое удостоверение, неспешно обходит подозреваемого. А Генрих тем временем поворачивает вокруг себя пальто, так что пуговицы оказываются спереди. Милиционер обескуражен. И они расходятся, озираясь друг на друга.