Алексей Морозов - Золото Холокоста

Алексей Морозов

Золото Холокоста

Нет религии выше истины.

Истина, образование и улучшение человечества

должны быть главными целями писателя. Если он их достигает, то средства, используемые при этом, для нас довольно безразличны…

Искусство нам дано, чтобы не умереть от истины.

Хотя роман основан на реальной истории, все персонажи и события – вымышлены, совпадения с жившими и живущими людьми, их именами, фамилиями и поступками – случайны, вся книга представляет собой художественное творчество.

Однако автор вынужден признать, что действительность являет собой такое насилие, кровь, гнусность и паскудство, что это истолкование представляется лишь лакировкой жизни, только эхом превратности судьбы и трагичности предназначения человека.

Глава I

Он родился в семье еврейского фермера, был близок к природе и любил музыку. Его отец Исаак Шпильрейн вполне преуспевал и, несмотря на свое еврейское происхождение, был абсолютным германофилом, хотя благосостоянием был обязан не Германии, а своему отцу – знаменитому австрийскому контрабандисту. Тот купил сыну небольшую ферму, чтобы у семьи был законный доход. Однако дело оказалось очень прибыльным. Исаак пошёл в гору и стал проявлять такую спесь, что деду пришлось пару раз избить его до посинения, чтобы поставить на место. Как-то раз, напившись цуйки, Исаак исчез на месяц, а приехал уже с молодой женой, дочерью мюнхенского баптистского пастора. Разъяренный дед, ворвавшись в спальню, хотел было выкинуть их вон, однако, увидев хорошенькую, привлекательную молодую даму с бесстыдным румянцем на щеках смотревшую на него ясными голубыми глазами, помягчел. Пробормотав что-то о помощи шадхена[1], которой пренебрегли, дед загрустил, так как его жена Сара, мать Исаака, давно умерла, он больше не женился и с тех пор пользовался услугами проституток.

Новоиспечённая фрау Шпильрейн была женщиной мягкосердечной, что потом перешло в жеманство. Живя в Мюнхене, она устала экономить каждый пфенниг и в ответ на жёсткое воспитание пастора стала меркантильной атеисткой. Сбежав с первым попавшимся состоятельным мужчиной, который сделал ей предложение, она послала отцу письмо, вложив туда листок с нарисованной фигой в виде креста.

Незамедлительная беременность благополучно завершилась рождением крепенького мальчугана. К своим материнским обязанностям она вначале относилась несколько сурово, что шло, скорее, от деда-баптиста, чем от неё. Будучи без ума от Вагнера, она назвала сына Рихардом, в честь этого немецкого композитора, создавшего музыкальную драму. Однако фрау Шпильрейн ценила Вагнера не только за это. За столом она частенько говорила о том, как композитор удачно обобрал своего покровителя, баварского короля Людвига II, построил на его деньги свой театр в Байройте, на самом севере Баварии, и в последние 12 лет своей жизни был одним из самых богатых, преуспевающих и почитаемых жителей Германии. Правду о том, что король, растративший почти 20 миллионов марок из казны на прихоти Вагнера, вынужден был утопиться, отвергнутый своим кумиром, а также о том, насколько платонической была эта дружба, фрау Шпильрейн не упоминала.

В то суровое время гомосексуализмом считали извращённое половое влечение к лицам одинакового пола и сводили его возникновение к неправильностям воспитания и влиянию среды, отмечая, однако, что гомосексуализм встречается у лиц с психопатическими особенностями. Не знаю, как насчёт психопатии или влияния среды, но то, что, одурев от нищеты, Вагнер, сознательно подставив свой зад королю, перешёл в разряд содержанок, это однозначно. Фрау Шпильрейн не говорила также и о том, что до любовных отношений с королём, недовольная их сексуальной жизнью и бедностью, с еврейским ростовщиком сбежала жена композитора, и тот, в бессильной ярости написав статью «Иудаизм в музыке», направил весь свой талант на подъём национального самосознания немцев[2]. Пропитанный ненавистью, Вагнер впервые ввёл в обиход словосочетание «окончательное решение еврейского вопроса», на что Ницше, восхищавшийся им как композитором, заявил: «Вы не человек, Вы – болезнь».

Первая волна немецкого (германо-австрийского) антисемитизма в 1890 году прошла мимо семейства Шпильрейнов. В то время люди ещё не утратили привычки к порядочности и уважительного отношения к другим национальностям. Как могло случиться, что позже национализм заменил естественную любовь к своей Отчизне? Не из-за шлюхи, жены Вагнера, полагаю.

В сельскую школу Рихарда не пустили, чтобы он не перенял дурных привычек у детей, говорящих на польском и идише. Исаак разрешал своему сыну говорить только по-немецки. Рихард оправдывал ожидания своего отца и вёл себя как очень практичный и дисциплинированный мальчик, хотя характер у него был независимый. Он несколько раз подходил к деду, и тот объяснял, почему шёлковые чулки и цуйка стоят дороже, если провозить их через таможню, и намного дешевле, если переправлять их через горы.

– Приходи ко мне почаще, я сделаю тебя своим компаньоном, – как-то сказал дед.

– Я мечтаю о другом, – ответил внук.

– О чём же?

– О золоте и алмазах.

Дед внимательно посмотрел на Рихарда. В нём чувствовались ум, воля и жажда жизни.

– Присмотрись к сыну и помоги его развитию. Ему просто необходимо учиться, – сказал старый контрабандист Исааку. – Чувствую, что его ждёт великое будущее.

Золото – этот всеобщий эквивалент – очень интересовало Рихарда. Узнав от деда, как добывают золото и алмазы, мальчик мечтал стать хозяином золотых и алмазных шахт. Мать, переломив себя, научила его молиться, и он страстно просил Господа о том, чтобы мечты сбылись.

Под нажимом семьи Исаак сдался, однако решил дать сыну только домашнее образование. Вместо школы были приглашены репетиторы, и учёба началась. Они приезжали прямо на ферму в хозяйском кабриолете, занимались с маленьким Рихардом, обедали, а иногда, запозднившись, оставались ночевать. Как-то раз, взглянув на раскрасневшуюся жену, только что проводившую молодого учителя арифметики, Исаак впервые испытал приступ ревности.

Тем временем в австрийском городе Пассау, возле которого находилась ферма Шпильрейнов, что на границе с Германией, сменился унтер-офицер таможни, его прислали из Линца. Новый таможенник был невысоким, крепко сбитым, усатым субъектом, явно из ремесленников. Постепенно старый контрабандист стал замечать неполадки в делах. Китайцы могли более свободно проносить свои тюки с опиумом, а его людей арестовывали, стреляли и топили, как собак. Товар при этом немедленно уничтожали. Узнав, что у нового унтер-офицера пятеро детей, старик зашёл на таможню уладить дело, договориться полюбовно, ко взаимной выгоде, справедливо полагая, что несколько тысяч марок (большая для того времени сумма) скрасят унылое существование многодетной семьи. Однако мгновенно вылетел оттуда, получив такой удар под ребра, что целый час не мог отдышаться. Заход к жене таможенника, фрау Кларе, также не дал результата. И тут впервые старик задумался о своей национальности. Ему стукнуло уже семьдесят пять. Несмотря на солидный возраст, он сохранил силу, ловкость и проницательный ум. Даже очков не носил. Глаза ещё видели очень хорошо. Он служил Австрии верой и правдой. Солдатом прошёл две итальянские кампании. Был ранен, но легко. Получил даже медаль ветерана. Казалось, Бог хранил его для какого-то важного дела. Старик чувствовал, что не исполнил ещё своего предназначения. И вдруг – такие проблемы. Если он и контрабандист, то кому от этого плохо? Он только улучшает существование простого народа. Жизнь так трудна. Каждый приспосабливается, как может. Пока ему везло, но, кажется, везение закончилось.

– Что за чушь, – бормотал он сам с собой, – при чём здесь евреи? Чем они лучше или хуже поляков или немцев? Всё зависит от конкретного человека. Это конкретный человек может быть плохим или хорошим, но никак не целая нация.

Обуреваемый такими и подобными мыслями, старик часто рыскал по округе вдоль границы, пытаясь найти новые, более безопасные пути перехода за кордон. Однажды, когда воздух был пронизан солнцем, отовсюду доносились запахи скошенного сена, земли, конского навоза и бог ещё знает чего, старик со своим солдатским ранцем за плечами, с палкой в руках и в альпинистских ботинках на толстой ребристой подошве шагал по тропинке вдоль поля к видневшемуся вдалеке горному перевалу. Ближе к горам погода вдруг испортилась, поднялся ветер и появилась тёмная, свинцовая туча. Он свернул к рощице, видневшейся невдалеке, но, поняв, что не успеет, решил укрыться за косогором, где бурлила небольшая, спускавшаяся с гор речушка, в одной ему известной пещере. В это время вспыхнула молния, и тотчас же туча с визгом и грохотом обрушила на землю тонны воды. Ничего не стало видно, ничего не стало слышно – только струи со свистом колошматили по сену, по деревьям, по всему на земле, и старик, спасаясь от ливня, побежал по хлипкому мостику, переброшенному через речушку, чтобы сразу за ним принять вправо и скрыться в пещере. Неожиданно что-то его остановило, он словно упёрся в невидимую стену. Какой-то звук или какой-то луч? Посмотрев в еле виднеющуюся речушку, которая с каждой минутой становилась всё бурливее, он хотел побежать дальше, как вдруг ослепительно зажглась молния. Этого мгновения было достаточно, чтобы увидеть в реке две ручки и детскую головку, еле различимую над водой. Старик, не медля ни секунды, сбросил ранец и прыгнул в речку, сломав при этом ноги и шейку бедра. Хотя дикая боль почти парализовала его, он успел расставить руки, и в них ткнулся малец, которого тащила река. Старик с ребёнком выбрался на берег, затем на локтях прополз в пещеру, вытащил из кучи валежника завернутую в тряпку ракетницу и два раза выстрелил в чернеющее небо. Только после этого он потерял сознание.