Амаяк Тер-Абрамянц - В ожидании ковчега

В ожидании ковчега

роман

Амаяк Тер-Абрамянц

И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло. И сказал Сидящий на престоле; се, творю все новое.

© Амаяк Тер-Абрамянц, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог, который является началом эпилога

Труп грозного Гургена лежал на площади перед церковью. Справа от него, в ряд, лежали его сотоварищи дашнаки-маузеристы. Он был крайним, а за ним – Або, Саркис, Каро, Ваче и другие. Красная армия взяла Город c четвертой попытки. Кто решил отступать – отступили в Зангезур, а здесь остались те, которые не успели уйти или не захотели.

Пространство перед папертью было занято рядами мертвых маузеристов c голыми ногами и синими ступнями. Несмотря на раннюю весну, солнце припекало по-летнему, и животы у трупов начали неизбежно вздуваться, отчего все они казались толстяками. На груди у многих горели всунутые в мертвые руки маленькие свечки – у некоторых они уже погасли. Тихо и редко позванивал церковный колокол, а между убиенными ходил в черном маленький горбатенький старичок с блестящей лысиной, окруженной седой порослью, теребил дешевый нагрудный крест и шевелил губами.

Грозный Гурген лежал, и теперь его никто не боялся: ни большевики, ни турки, ни городские обыватели, ни духанщик Мамикон. Кто знал своих, тех уже забрали, а эти, оставшиеся, были в основном из других уездов, из деревень. И лишь любопытные к смерти люди пришли сюда, образовав небольшую толпу, и перешептывались. Женщины, морщась, поднимали к лицам платки, мужчины – рукава к носам, чтобы ослабить назревающий трупный смрад, но не уходили, а будто еще чего-то ждали. Иногда кто-то шептал: «Смотрите – Гурген лежит!».

Жара творила разложение и в животе Гургена, грозного командира вольного хумба – отряда. Гнилостные газы, вздув живот, как барабан, нашли слабое место – грыжу – следствие позапрошлогоднего пулевого ранения под Сардарабадом. Истонченный грыжевой мешок, подрезанный осколком гранаты, лопнул, и газы с сипом покинули чрево.

Те, кто стояли неподалеку, замахали руками и отошли, но не ушли совсем. Кто-то весело высказался.

Над глазницей Гургена, заполненной подсохшей кровянистой кашей, деловито зудели мухи, свечка догорала, и пламя уже касалось бесчувственных пальцев.

Матрос Жлоба, перевязанный крест-накрест патронными лентами, подошел к мертвому Гургену и поставил свой сапог ему на голову. Сапоги у Жлобы были хорошие, хромовые – он менял их после каждого наступления. Так было на Кубани, так было в Крыму, так и здесь…

Матрос Жлоба покачивался. Он был пьян, но недостаточно и злился оттого, что его поставили здесь зачем-то охранять эти трупы, в то время как его боевые товарищи праздновали победу в винном погребе, который взяли накануне штурмом.

И ведь этот был там! – Жлоба его сразу узнал по отрубленной щеке, за которой белел частокол зубов. Кто его так? – Шашек у красноармейцев в том бою не было – штыки, винтовки, пистолеты… И когда они ворвались в духан, этот уже придерживал щеку рукой, зверем выл, сидел в углу и раскачивался. И молодой солдат Силкин ударил штыком ему в глаз, просто так, в отместку за собственный страх.

– Свиделись! – усмехнулся, покачиваясь, Жлоба, снял сапог с головы и достал из-за пазухи сильно початую бутыль. – Свиделись!

Грозный Гурген молчал, зудели мухи. Жлобе стало скучно. Он поднял глаза и встретился с глазами толпы, в большинстве своем черными, настороженными, молчаливыми, и вдруг почувствовал себя в центре внимания. От него будто чего-то ждали. Мужчины смотрели угрюмо, женщины прикрывали черными платками лица, выражение их глаз было неопределенно-выжидающим.

– Товарищи! – Жлоба вытянулся во весь свой богатырский рост и выбросил вверх руку совсем так, как это делал их комиссар Фрумкин. – Товарищи! – провозгласил Жлоба. – Вот теперь, когда мы этих гадов порешили, и начнется счастливая жизнь!

Толпа молчала, и Жлоба понял, что надо пояснить.

– Товарищи армяне! – в этот миг он казался себе солнцем, осветившим все дальние дали. – Вот и все! Теперь – свобода! Теперь вас никто не тронет – ни, бля, Антанта, ни Врангель никакой!.. – Жлоба икнул.

– А турки? – вдруг прозвенел мальчишеский голос.

– Турки? – Жлоба расхохотался, – Да турок мы ваабче в бараний рог!..

– Э, нет-нет-нет, не так работаете с населением! —матроса толкал в бок молодой комиссар Фрумкин. Как он здесь появился, да еще в сопровождении двух красноармейцев, увлеченный речью Жлоба и не заметил. Комиссар был молод, красив, его черные глаза весело блестели от победы, от выпитого вина, но где бы он ни был, в любое время суток, хоть среди ночи разбуди, он постоянно чувствовал себя на боевом идеологическом посту, готовым к работе.

– Не с того конца Жлоба берете, не так, – он бесцеремонно оттеснил гиганта.

– Товарищи армяне, трудящиеся! Ваши настоящие враги не турки, а буржуи, капиталисты и помещики! Это они натравливают один народ на другой! Простые турки – такие же, как и вы, бедняки, угнетаемые своими помещиками и капиталистами! А скинем капиталистов по всему миру – и будем жить как братья! Товарищи армяне! Да вы хоть знаете, что такое интернационал? ИН-ТЕР-НАЦИО-НАЛ! – благоговейно продекламировал Фрумкин, воздев руки к небу. – Это, когда все люди равны, независимо от нации… «Эгалитэ! Фратэрнитэ! Либертэ!» – так сказать, товарищи армяне!

Вот в нашей доблестной Красной армии – и русские, и татары, и грузины, и армяне, даже китаец один есть!

– Пра-пра-правильно, – вдруг пробудился задремавший было Жлоба, – и даже жиды, и армяшки!

Фрумкин только небрежно пожал плечами и снова продолжил:

– Товарищи!..

– Нет, дай я скажу! – Жлоба снова рванулся вперед. Ему вдруг захотелось рассказать этим людям о многом. О своих павших друзьях, с которыми мерз в окопах, пил водку, кормил вшей, полз под пулями, шел по грудь через ледяной Сиваш, за которых отомстил… А глвное, о счастье, которое он им принес, как матросское яблочко… Однако Фрумкин не пускал: «Да погоди ж ты!»

Жлоба попытался протиснуться впереди комиссара, но быстро снова сник. Он уже еле стоял, и все силы уходили, чтобы оставаться хотя бы в относительно вертикальном положении.

– Товарищи! – бодро провозгласил Фрумкин – у нас ведь даже гимн есть, который так и называется – ИН-ТЕР-НАЦИО-НАЛ! Вы только послушайте… Ребята, споем? —подмигнул он двум сопровождающим его солдатам.

– Сми-ирна! – скомандовал Фрумкин, выпрямившись в струнку, солдаты тоже вытянулись, ударив о землю прикладами.

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов…

– вдохновенно запел Фрумкин, а вместе с ним и солдаты, белобрысые парни из Рязани.

Ему нравилось думать о себе как о «железном» комиссаре, однако, между нами, у этого железного комиссара была все же одна слабость – полное отсутствие музыкального слуха. Но как и большинство людей с подобным недостатком, он был внутренне глубоко убежден, что поет замечательно и все дело в том, что пока просто не нашел достойных слушателей.

На втором куплете у поющих солдат сделались такие лица, будто у них неожиданно страшно разболелись зубы, а народ вдруг стал довольно быстро расходиться.

– Да куда же вы, куда? Стойте! – закричал в отчаяньи Фрумкин. Вот так всегда: не успевал он по-настоящему показать всю глубину и мощь таланта, как невежественная публика, склонная к легким базарным куплетикам и любовным песенкам, начинала исчезать!

Площадь стремительно пустела.

– Э-эх! – махнул Фрумкин и тут же был вынужден ухватить за ремень падающего Жлобу. – Да хватайте его, хватайте, – заорал он, обернувшись к солдатам, – один я эту тушу не удержу! А не то упадет, и его вместе с трупами увезут!

Солдаты ловко подхватили Жлобу справа и слева, Фрумкин шел сзади и командовал:

– Тащите его в отряд!

А грозный Гурген молчал: свое вино он уже все отхлебал.

Поднялась пыль, промчалась лихо по площади открытая пролетка, остановилась у церкви. В ней привстал человек во френче с биноклем на груди и, деловито оглянув убиенных (значительная часть из них поверила в обещание оставить им жизнь, сдалась и была на месте расстреляна), с удовлетворением кивнул, потом пальцем поманил вновь появившегося маленького старичка священника.