Ануар Алимжанов - Гонец

Гонец

ОТ АВТОРА

В 1981 году исполняется 250 лет со дня подписания договора о добровольном присоединении Казахстана к России.

Двести пятьдесят лет назад, весной 1723 года, джунгарские полчища вторглись на территорию Казахстана. Стотысячная армия шла под водительством Галдана Церена и Шона-Доба — сыновей джунгарского хунтайджи Цевена Рабдана, который и прежде не раз пытался установить свое господство над Казахией. Внезапность нападения, наличие артиллерии — китайских пушек и мортир, отлитых в Джунгарии пленным шведом, жестокость помогли завоевателям проникнуть в глубь казахских степей.

«…Преследуемые повсюду свирепыми джунгарами киргизы (казахи!), подобно стадам испуганных сайгаков… бегут на юг, оставляя на пути своем имущество, детей, стариков», — писал великий казахский ученый Чокан Валиханов.

1723 год вошел в историю казахов как «Год Великих бедствий». Об этом тяжком периоде сложено немало народных песен и сказаний. В те годы китайские историки поторопились объявить миру, что Казахии больше нет, что казахский народ больше не в силах отстаивать свое достоинство, свои земли.

Под давлением народных масс казахские ханы не раз обращались к русскому царю. Между Петром I и ханом Тауке еще в 1716 году велись переговоры о военном союзе. Но Тауке умер в том же 1716 году, а в 1725 году умер Петр I, и переговоры не были завершены.

В 1727 году после смерти хунтайджи Цевена Рабдана джунгарский престол занял его старший сын Галдан Церен, который направил в Казахстан новые полчища, чтобы окончательно подавить сопротивление народа. Но силы ополченцев росли. В 1728 году объединенная армия казахских батыров одержала первую победу над джунгарами.

Народ воспрянул духом и вышел победителем в битве за свободу отечества. Победа была одержана нелегкой ценой. Силы иссякли. Не было гарантии, что джунгары и китайцы откажутся от новых нашествий.

По требованию старейшин народа казахские ханы вновь обратились к России с просьбой о союзе. 10 октября 1731 года началось добровольное присоединение Казахстана к Российскому государству.

В романе «Гонец» я попытался в меру своих сил дать художественное обобщение событий, происходивших в Казахстане с 1723 по 1731 год, рассказать об истоках дружбы казахского и русского народов, зародившейся в самые тяжкие годы истории моей нации.

ПРОЛОГ

Прохладные ночи. Росистый рассвет. Полуденная жара. Каждое утро встает прожорливое солнце и проглатывает скудную росу. Каждый день под его палящим взглядом мелеют реки и степные озера. Болью в глазах отдается сухая белизна солончака. Запылились арыки, растрескались опустевшие хаузы. В высохших каналах, раскрыв клювы, бродят сытые вороны и грифы, чистят клювы, не обращая внимания на змей в редких кустах терскена.

Стада куланов и сайгаков, чудом уцелевших в минувшую небывало суровую зиму, презрев опасность, носятся по степи в поисках воды. Одичали псы. Волки, оставляя на кустах клочья прошлогодней шерсти, высунув языки, бродят в поисках воды, не боясь людей…

Настороженный зной навалился на землю. Солнце, как палящее око разъяренного аллаха, смотрит из необъятной глубины неба. И нет такой силы, которая заставила бы его смягчить свой гнев, вселить спокойствие в этот земной мир — мир трав, мир животных и птиц, мир человека. Ни тучки на небе, ни ветерка над землей.

Жара выжимает последние капли пота, одежда пропитана солью, лица исполосованы ожогами. Но люди идут.

Идут днем и ночью, боясь остановиться и отдохнуть, боясь ночевок и сна, боясь отстать друг от друга…

Не жара страшит их. Их гонит враг. Жестокий, как волк, бесчисленный, как саранча.

Аулы Великого жуза бегут на запад, на северо-запад и на юг Казахии с Алтая, с берегов Тентека и Аксу, Ит-ишпеса[1] и Алтынколя[2], Зайсана, Аккуйгаша[3] и Чарына к границам Хивы, в Туркестан, где стоит священный пантеон великих ханов, батыров и биев, где покоится поэт Ахмед Яссави; бегут к берегам Арала, к братьям из Младшего жуза, бегут на вольные пастбища Сарыарки — казахских саванн, которые географами тех времен названы Туранской низменностью, а после получат наименование Казахской складчатой страны.

Стонут верблюды. Уже много дней с них не снимали тяжелых вьюков. До крови натерты спины. Во время коротких стоянок, когда люди перевязывают раны, кормят детей или хоронят погибших в дороге, несчастные животные медленно падают набок — они не могут коснуться горбом горячей земли, поваляться в пыли, пылью присыпать раны. Вьюки упираются в кусты, животные на какое-то мгновение вытягивают ноги. Им дышится легче. Но пройдет мгновение, и кто-то из жигитов, сопровождающих беженцев, замахнется пикой или палицей, и верблюды с криком и стоном вновь поднимутся на ноги.

Старейшина аула или рода вновь взберется на коня и молча продолжит свой путь, а за ним вновь потянется весь караван уставших, голодных, больных, раненных в битве людей, людей, потерявших свой кров, своих близких.

Они покидают родной край, не зная, что их ждет впереди, не зная, смогут ли они когда-нибудь вернуться назад…

Иногда старейшина остановит коня, чтоб подождать отставших, протрет платком затуманившиеся глаза и долго смотрит назад, стремясь увидеть родные горы, холмы и поля. Но ничто не радует взора, когда аулы окутаны дымом пожарищ, когда горят сады и поля, когда на твоей земле властвует враг.

Беспорядочный поток беженцев, идущих по бездорожью, по оврагам и низинам, охраняют уцелевшие в битвах жигиты. Они не снимают кольчуг, колчаны их набиты стрелами, ни на миг они не опускают щиты и копья, только часто меняют коней. Они молчаливы так же, как и старик, едущий впереди. Мрачные, как тучи, черные от ожогов, их лица окаменели от гнева, глаза красны от бессонницы…

Когда передовые отряды вражеских лазутчиков появляются вблизи, жигиты отстают, чтобы защитить свой аул. Подбираются бесшумно, как тигры Алтынколя, и бросаются внезапно. Лязг мечей, удары пик, стон поверженного врага — все это звучит для них песней мести за плач детей, стоны раненых друзей, причитания женщин.

Смерть в бою им желанна — она избавляет от мук. Они больше не в силах видеть страдания своих соплеменников.

Чем больше льется крови, тем яростнее взгляд солнца. Чем больше смерти, тем безумней жара.

Старики умирают безмолвно. Роняют свой посох, медленно опускаются на дорожную пыль и лежат с раскрытыми глазами, пока кто-нибудь не прикоснется к их векам ладонью и не закроет их навсегда.

…Скрипят арбы, тихо стонут верблюды. Где-то скулит собака. Пыль не оседает. Она ложится на потные лица, на влажные ресницы, она, постепенно превращаясь в плотное облако, ползет вместе с караваном. Пыль эта видна издалека, за много верст замечают ее враги — предательская пыль. Нет ветра, чтоб развеять ее. Утомительно медленно оседает она на окостеневшие от жары и высохшие от безводья травы, но не может плотно закрыть белизну костей, лежащих у дорог.

Всюду следы смерти. Из-под кустов прошлогоднего чия пустыми глазницами смотрят в гладкую дымчатую синеву неба черепа животных.

Иногда, словно клещи железного паука-великана, над чахлым кустом торчат облепленные муравьями ребра верблюда или скакуна. Встречаются на пути и целые кладбища из гниющих трупов животных, и тогда воздух наполняется таким смрадом, что уставшие люди задыхаются и, схватившись за животы, корчась, становятся на колени от тошноты.

Слишком часто видны в степи свежие могилы, не успевшие осесть и зарасти. Никто не знает — чьи они? Своих или чужих? Проезжая мимо них, старики беззвучно повторяют молитвы. Умолкают дети…

Бывает, что глава каравана, едущий на старом могучем коне в окружении бывалых воинов и молодых жигитов, неожиданно повернет в сторону и остановится. Воины сойдут с седел и бросят на землю тяжелые щиты и копья. Холодным ветерком пройдет шепот.

Еще один мертвец лежит под оком солнца.

Хоронят молча. Не зная ни имени, ни рода мертвеца. Не по вспухшему и почерневшему лицу — только по шлему, по кольчуге, по стрелам, впившимся в грудь или спину, узнают в усопшем врага или своего: ойрата, бурята, калмыка, казаха, монгола, китайца, башкира или киргиза.

Но кем бы он ни был, о нем никто не скажет ни слова. Об усопшем не говорят плохо. Мстят только живым. Мертвых почитают — среди них уже нет врагов. Мертвые все равны. Добрые или подлые дела человека остаются лишь в памяти людской и становятся пищей для молвы…

Все шире поток беженцев. Осиротевшие дети, прибившиеся к каравану в поисках защиты. Семьи, потерявшие кормильца. Одинокие скитальцы, лишенные крова, родных. Люди, в чьих аулах весь скот угнан врагом или погиб во время джута. Все они прибиваются к этому шествию, во главе которого все так же молча на старом боевом коне едет Манай-бий.