Юрий Щеглов - Малюта Скуратов. Вельможный кат

Ю. М. Щеглов

Малюта Скуратов. Вельможный кат

Энциклопедический словарь. Изд. Брокгауза и Ефрона. Т. XXX.

Санкт-Петербург. 1900

БСЭ. М., 1976. Т. 23

Скуратов-Бельский Григорий Лукьянович (Малюта), год рождения неизвестен, умер 01.01.1573 г. близ замка Вейсенштейн, ныне Пайде, Эстония, — один из руководителей опричнины Ивана IV Васильевича Грозного, активный организатор опричного террора. Происходил из высших слоев провинциального дворянства. Выдвинулся в 1569 г., участвуя в следствии и казни двоюродного брата Ивана IV — В. А. Старицкого. В декабре 1569 г. задушил бывшего митрополита Филиппа Колычева, в январе 1570 г. в связи с подозрением Новгорода в измене руководил его разгромом, убив тысячи жителей. В 1571 г. вел следствие о причинах поражения русских войск в бою с ордой крымского хана Девлет-Гирея.

Убит во время ливонского похода в 1572 г. Одна из его дочерей была замужем за Борисом Годуновым, а другая, отравительница М. В. Скопина-Шуйского, — за Дмитрием Ивановичем Шуйским. Память о Малюте Скуратове и его злодеяниях сохранилась в народных песнях, и даже самое его имя стало нарицательным названием злодея.

Юрий Щеглов

ВЕЛЬМОЖНЫЙ КАТ

РОМАН

История злопамятнее народа.

Палач палачу рознь!

…Историку странно срываться с твердой почвы, отвергать известие самое вероятное и погружаться в мрак, из которого нет для него выхода, ибо он не имеет права, подобно романисту, создать небывалое лицо с небывалыми отношениями и приключениями.

Роман — это мысль!

Исторический романист подобен двуликому Янусу. Одно лицо его обращено к истории, другое — к литературе. Но он не должен становиться лицемером. Он должен избегать сомнительных намеков и напрашивающихся аллюзий. Исторические параллели должны быть им также отвергнуты. Непозволительно романисту превращаться в орудие современной ему политики. Имя может стать символом. Но не более!

Пролог

Ложь и ярость смуты

Большая пыль

В разноцветном узорном шатре в двух переходах от Серпухова на удобных кожаных подушках сидело несколько человек. Один из них был одет в богатый костюм польского шляхтича, расшитый серебряной нитью. Белый цвет подчеркивал его голубоватые глаза и рыжий отлив волос. Он называл себя царевичем Димитрием. И мы его тоже будем так называть, хотя никто из присутствующих и никто из отсутствующих не мог с достоверностью утвердить, кто приходился ему отцом — великий государь Иван IV Васильевич или кто-нибудь другой — безвестный и в сущности не имевший ни имени, ни фамилии.

Откинув полог, в шатер вошел любимый секретарь, наперсник царевича Ян Бучинский. Он отличался прекрасной выправкой, аккуратно пригнанным камзолом и высокими сапогами из мягкой коричневой кожи, которые не часто встретишь у всадников на ухабистых русских дорогах.

— Пресветлый государь, — обратился Бучинский к Димитрию, — из Москвы прискакал Михайла Молчанов.

— С какими вестями?

— Этот город лежит у ног вашего величества. Несмотря на террор и преследования, народ с нетерпением ожидает вас. Каждый день к Серпуховским воротам сбегаются неисчислимые толпы. Двое молодцов распространили слух, что видели вдали большую пыль.

— Нет, им еще придется подождать, — рассмеялся Димитрий. — Не все так просто и скоро делается.

— Верно, пресветлый государь, — вступил в разговор воевода Петр Басманов, не так давно приставший к царевичу, но уже успевший дать много разумных советов. — Сперва надо выслать Годуновых и утихомирить стрельцов. Как ведут себя Шуйские?

— Позови Молчанова, — велел царевич Бучинскому.

— Он здесь неподалеку и ожидает приказаний.

Бучинский покинул шатер.

— Поедешь в Москву с моей грамотой, — произнес неторопливо царевич, повернувшись к Науму Плещееву. — Вдвоем с Гаврилой Пушкиным. У него голос зычный и внятный. Возьмешь с десяток лучших кавалеристов из моего конвоя. Не оробеешь, Плещеев?

— Как можно, пресветлый государь, — ответил, кланяясь, Плещеев. — Ты наша надежда и радость наша. Ты солнце, взошедшее над Россией.

Неслышно появился Молчанов и замер в почтительном поклоне у входа.

— Чем обрадуешь, Михайла? — спросил царевич.

— Волнуется народ московский. Ждет тебя, пресветлый государь. И требует искоренить проклятое семя Годуновых. Особенно проклинают царицу Марию. От нее все зло исходит.

— Яблоко от яблони недалеко падает. Дочь Малюты. Отец был кровожаден, что волк голодный, и дочь не менее, — сказал Басманов. — А внучка душегуба прелестна и умна. И голосок приятный.

— Ты видел ее сейчас, Молчанов?

— Много раз. Я пробрался переодетым в Кремль. Телом полна, походкой величава и выглядит будто на торжестве…

— Погоди, Михайла! — вмешался опять Басманов. — Пусть прелести Ксении не отвлекают тебя, государь. Пора свести патриарха Иова с престола. Отсечь подмогу Годуновым.

— Непременно это надо сделать, пресветлый государь, — поддержал Басманова Гаврила Пушкин. — Он потерял право вещать от имени Всевышнего и опоганил себя поддержкой Бориса. Федор — щенок. В царице Марии вся суть. Ее, не медля ни минуты, устранить из Кремля и схватить Головина Федьку — ее опору у стрельцов. Он мутит воду и пускает о тебе небывальщины, пресветлый государь. Дружки Малюты руки не опустили.

— Так и смотрят, в кого бы вцепиться и умучить до смерти, — продолжил Пушкина Молчанов.

— Характер отцовский. Она твой, государь, первейший враг, — сказал Плещеев.

— Как странно мир устроен! — воскликнул царевич. — Ее отец был моему отцу самый верный слуга. А дочь — мой главный противник!

— Она и матушку твою инокиню Марфу не пощадила, огнем чуть не сожгла, — мрачно заметил Басманов. — Мне угрожала казнью. С Шуйскими вела переговоры.

Вошел брат Яна Станислав Бучинский и хотел было обратиться к царевичу.

— Постой, Бучинский. Она подняла руку на мою мать?

— Спроси у кого хочешь, пресветлый государь. Я ложью и угодничеством не отмечен. Я перешел к тебе на службу, повинуясь Господу Богу и внутреннему своему голосу.

— Знаю, Басманов. И верю тебе. Чувствую, что ты со мной будешь до конца.

Димитрий не ошибся. Через одиннадцать месяцев к телу обезображенного инкогнито, носившего титул царя, подтащили исковерканный труп талантливого полководца Басманова и обоих, погодя, поволокли прочь, чтобы сбросить в гнилую яму, неподалеку от Лобного места и Поганой лужи, служившую последним прибежищем для нищего и пьяного сброда. Вскоре, отрыв то, что осталось от нынешних собеседников, и превратив останки Димитрия в пепел, обезумевший от крови, лжи и ярости люд зарядил им пушку и выстрелил как раз по направлению к тому месту, где они беседовали и радовались сегодня. Так круг замкнулся.

— Я не прощу нанесенной обиды, — решительно бросил царевич. — И месть моя будет справедливой.

— Каюсь, пресветлый государь, — сказал Басманов. — Я сам привез твою матушку инокиню Марфу в покои Годуновых. По ночам Борис и Мария часто являлись в Грановитую палату. Они усаживались там на трон и долго сидели, словно собирались кому-то доказать, что имеют на то неоспоримое право. Едва я успел поставить инокиню Марфу перед их затуманенным от страха взором, не позволив отдохнуть после дальней дороги, Борис начал допрос. Он подступался к ней с одним и тем же: мол, жив ли ты, пресветлый государь, или нет? Состоялось ли твое чудесное избавление от убийц, подосланных уж конечно не признающим своей вины правителем, или нет? И инокиня, любя тебя, пресветлый государь, и неизмеримо страдая, мужественно отвечала: не ведаю! Чем заронила в душу похитителя престола первые сомнения. Он даже сам колебался и в какие-то минуты готов был признать твои права, и что ты остался в живых, и что тычка не сразила тебя во время приступа падучей.

— Что же ему помешало? Я простил бы его.

Спутники царевича молчали как громом пораженные.

Простить Бориса? Да возможно ли это?!

— Так что же ему помешало? — повторил царевич.

«Подумай о наших детях, — целыми днями твердила царица Мария. — Вели рубить головы тем, кто желает отобрать у них землю русскую. Нашу с тобой землю! Если бы был жив Григорий Лукьянович, то ни один супостат не остался бы в живых. Его жизнь — их смерть. Вот как рассуждал батюшка, и за то его великий государь к себе приблизил и жалел по нем до последних дней. Да и ты его юношей как любил и почитал!»