Сергей Мстиславский - Накануне

Мстиславский Сергей Дмитриевич

Накануне

Глава 1

Царский труп

После взморья — открытого, морозного (хорошо, ветра нет) — в аллее, вдоль Невки, под раскидистыми деревьями, перекрытыми по сучьям шапками белого пушистого снега, казалось уютно и почти, что тепло.

Еще стоял перед глазами морской, застылый, ледяной, синеющей дымкой задернутый по горизонту простор, далекие желтые огоньки на Лахтинском берегу, лунным голубым светом поднятый высоко в небо, словно повисший в воздухе над невидимыми во тьме стенами — золотой купол Кронштадтского морского собора. И тишь кругом — не выразить словом. Живая, радостная, затаившаяся в безгранности тишь.

Хорошо надумалось им — выйти ночью на Стрелку.

Странно от молчания, — такого вот, как только что было, когда он и она стояли, плечо тесно к плечу, на самом краю заснеженной, лунными искрами играющей отмели, сходящей в льдистый залив, — люди сближаются больше, больше роднятся, чем в самом задушевном разговоре. Так и с ними сейчас.

Знают они друг друга — и он и она — Андрей и Наташа — всего неделю: всего неделю, как встретились в медицинском институте, на докладе, который он делал, — "брат милосердия", студент, санитар-доброволец — о двух годах окопной своей работы: 1915 — 1916… После доклада, когда уже расходились, она подошла, глядя прямо в глаза лучистыми и добрыми, простыми глазами.

— Отчего вы ушли добровольцем… в госпиталь, а не… в полк?

На секунду он смутился как будто. От глаз? От вопроса? Голос прозвучал особо взволнованно.

— Не в полк… потому, что я не Могу убивать — по своим убеждениям. Выше человека, выше его жизни, ее красоты — для меня нет ничегоо. Человек для меня — с большой буквы. И я от призыва свободен — я один сын у матери-вдовы. Но оставаться дома, учиться, как раньше, в политехническом, готовиться в инженеры — я не мог, когда… такое испытание России, такие страдания народу. И я выбрал для себя самое страшное, потому что самое страшное — видеть муки и смерть других… Чужое страдание всегда бесконечно тяжелей своего… Я хотел облегчить, чем мог.

Ресницы девушки опустились. Длинные, мягкие, чудесные. Она спросила:

— И… облегчили?

Он вздрогнул, потому что этого вопроса не ждал. Но ответил тотчас, тоже опуская глаза:

— Я делал, что мог. И главное ведь в том, чтобы делать. А достигнуто или нет…

Другая медичка — черноглазая, чернобровая — спросила, обхватив подругу за талию, щурясь: насмешливым показался Андрею прищур черных глаз:

— Вы… не поэт, случайно?

Андрей вспыхнул.

— Не поэт, но… пишу. В «Дне» печатались мои военные очерки. Разве гуманность — свойство только поэтов?

Еще насмешливее сощурились глаза. Наташа растерянно и возмущенно взглянула на подругу, отвела ее руку.

Они вышли вместе.

И вот сейчас — рука об руку, в ночь, морозную, ясную, лунную, на пустом, замершем — ни людей, ни птиц — острове. Ночь. Наверное, два часа уже, не меньше.

Говорить не хочется. А так вот идти, прижавшись друг к другу… Медленно, бездумно по чуть-чуть хрустящему под ногой, чистому, свежему снегу.

Зачернел из-за поворота над белым пологом речки деревянный, нескладный, старый мост. Темные провалы полыней вкруг бревенчатых заледенелых устоев. Андрей и Наташа остановились не доходя. От ощущения, что их здесь никто, ни один живой глаз не видит, что они совсем одни будто во всем мире никого нет, кроме них, а там, за мостом — город… еще только шаг — и опять надвинутся на них дома и люди, тревога, забота, опять закричат в уши сиплыми голосами война, голод, разруха, — захотелось еще теплей, еще ближе ощутить друг друга. Он сбросил перчатку в снег и тихим движением отыскал ее руку. Рука вздрогнула ответным пожатием, крепким и долгим.

Внезапно на мост накатился рокот мотора. Грузная, огромной показавшаяся машина, шевеля откидными крыльями поднятого верха, вскреблась на оледенелое взгробье моста и стала. Дверца откинулась, гулко и коротко взлязгнув металлом. На дорогу выскочил офицер, чуть шатнулся на скользком раскате и осмотрелся во все стороны.

Было в этой фигуре, высокой и стройной, в серебряных погонах, вспузырившихся на сжатых хищным движением плечах, в башлыке, до самых глаз окутавшем лицо, столько настороженной угрозы, что Андрей и Наташа невольно пригнулись, шагнули в сторону, прочь от дороги, в сугробы, к берегу, в самую темь густо столпившихся здесь деревьев.

Приглушенно рычал на холостом ходу мотор. Офицер отошел на середину моста, осмотрелся еще, успокоенно мотнул головой, вернулся к машине. Шофер, приземистый, в барашковой шапке, тоже до глаз замотанный башлыком, торопливо выскочил из кабинки. Мелькнула еще голова, в офицерской фуражке и башлыке. По мерзлым доскам настила глухо затопали ноги, чуть прозвенела четким холодным звоном шпора.

Все трое, толкаясь плечами, нагнулись у дверцы. Распрямились, шагнули покачиваясь… Под лунным светом ясно увидели Андрей и Наташа: над серым брусом перил выпятились вперед, к реке, над рекою, ноги, странно прижатые друг к другу. Хлестнулись вдогон отвернувшиеся было назад тяжелые полы меховой роскошной шубы, всползло туловище, под мышки подхваченное руками в белых перчатках. Еще прозвенели шпоры, торопливо и перебойно, — и в шесть рук, приседая в коленях от натуги, люди завалили тело плечами на перила.

— Веревки! — беззвучно, губами одними сказал Андрей: дыхания не было. — Он связан… Ноги!

Тело повернулось головою вперед. На черном сукне шубы серебрилась веревка. Частыми витками, вкруг. Нежданно, отчаянным вздрогом рванулась рука, вырвалась из крученого опоясья, поднялась…

— Жив!

Диким, бешеным толчком связанного сбросили за мост. Тело ударилось головою о выступ сваи, скривилось судорогой на тяжелом лету и рухнуло в полынью, взметнув черные, колючие брызги.

Трое, свесившись над перилами, смотрели. Тело ушло под воду.

Андрей и Наташа ждали, недвижные. Сердце Андрея отбивало тягуче время. Он тоже смотрел неотрывно.

Нет. Не всплыл. Подтянуло под лед.

На мосту засмеялись, отрывисто, взлаем… Один из офицеров закурил, бросил спичку. Шофер нагнулся, поднял, швырнул на лед и, торопясь, полез в кабину. Офицеры еще раз глянули в полынью. Опять стукнула дверца. Автомобиль рванулся полным ходом с моста. Дальше на Каменный Остров.

На съезде зажглись затушенные фары, нащупывая заслоненный деревьями просвет. Яркий сноп скользнул вдоль дороги: вырвался из мглы бугристый ствол, две недвижные, друг к другу прижавшиеся фигуры. Машина затормозила. Еще на ходу выскочил прямо в сугроб, в снег по колени, тот, первый, высокий. Второй крикнул что-то из глуби автомобиля.

Андрей и Наташа не шевелились. Офицер подошел шагом нетвердым, засунув правую руку в карман. Револьвер? Наверно. Они же не ходят без оружия, офицеры.

А этот — особенно. Он, может быть, и не офицер даже. Только одет офицером. Убийца. Они ж видели.

Офицер подошел вплотную. Башлык сполз, открылся горбатый, тонкий нос, холеный ус, щипцами уложенный над почернелой опухшей губой. Забелели оскалом зубы.

— Бесплатные зрители, что?

Голос был хрипл. Но в нем не было угрозы. Было даже какое-то благодушие. Это было странно. Так странно, что по спине Андрея зябкой трясучею дрожью прошел холодок. Офицер переступил ногами и дернул вперед корпус движением никчемным и неверным.

Пьян.

И, словно подтверждая молчаливую эту догадку, офицер качнулся, расставил ноги, ища упора, и приложил руку к козырьку фуражки.

— Mademoiselle…

От испуга глаза Наташи, большие, стали еще больше, еще ярче. Лицо, бледное, казалось почти красивым. Офицеру — во всяком случае. Потому что он пробормотал томно, закатывая вверх мутные зрачки:

— Mademoiselle… Между нами, я даже счастлив, что вы стали невольной свидетельницей нашего подвига…

Наташе сжало горло. Веревки, бессильной судорогой сведенная рука, черная полынья… стук виска о мерзлую сваю. Трое — и связанный…

Подвиг?

— Россия — спасена! — Офицер заложил руку за борт шинели жестом торжественным. — Восемнадцатое декабря тысяча девятьсот шестнадцатого года: д-дата. Раздавлена гадина, ядом своим отравлявшая самодержавие…

Андрей дрогнул. С губ сорвалось:

— Распутин?

Офицер засмеялся, злобно и радостно, и протянул руку.

— Ваш-шу руку. Вы — патриот и истинно русский человек, я вижу. Сразу в точку! Да, Гришка Распутин.

Наташа судорожно сцепила в муфте — не расцепить! — захолодевшие пальцы. Рука в белой перчатке — та самая! — пожимала руку Андрея. Как он мог свою протянуть, как он мог!

Снег заскрипел. Подходил второй. И тоже правая рука в кармане. Услышав имя, он выругался, коротко и грязно, и заспешил.

— Ты… что… болтаешь?

Высокий помахал успокоительно.