Генрик Сенкевич - Встреча в Марипозе

ГЕНРИК СЕНКЕВИЧ

 ВСТРЕЧА В МАРИПОЗЕ

В Марипозе я был лишь проездом и столь же бегло посетил ее окрестности. Я бы, разумеется, задержался подольше и в городе, и в округе, если бы знал, что в десяти с чем-то милях от города живет в лесу прототип моего «смотрителя маяка». Недавно г-н М., одновременно со мною находившийся в Калифорнии и прочитавший «На маяке», рассказал мне о встрече со скваттером-поляком, поразительно на него похожим.

...По пути к Биг-Триз, то есть к группе гигантских калифорнийских деревьев, я заехал в Марипозу. До недавних лет этот город еще насчитывал около пятнадцати тысяч жителей, теперь же их в десять раз меньше. Известно, что в Новом Свете города растут как грибы, но часто и живут не дольше мотыльков[1]. Так было и с Марипозой. Пока в речушке Марпозе светилось золотистое дно, а на берегах оседали зеленоватые комочки с драгоценным металлом, здесь было полно американских горняков, гамбусинос[2]  из Мексики и торговцев со всех концов света. Потом все они разъехались. «Золотые» города недолговечны, ведь золото раньше или позже иссякает. Ныне в Марипозе примерно тысяча жителей, а берега речки Марипозы уже снова покрылись зарослями плакучих ив, хлопкового дерева и всяческих кустарников. Там, где прежде по вечерам старатели распевали «I crossed Mississippi»[3], ныне поют койоты. Город состоит из одной улицы, самое красивое здание на которой школа, второе место занимает «Капитолий»[4], третье —  гостиница мистера Биллинга, к которой относятся также «гросери», «салун», то есть трактир, и «бейкери», или пекарня. Вдоль улицы красуются витрины еще нескольких лавок. Однако торговля здесь идет вяло. Лавки обеспечивают потребности только города, фермеров в окрестностях мало. Население во всем округе еще слишком немногочисленно, на большей его части шумят огромные леса, в которых кое-где живут скваттеры.

Когда наш дилижанс въехал в город, там царило необычное оживление —  мы прибыли в пятницу, в торговый день. В этот день скваттеры привозят в «гросери» мед и запасаются различными видами провизии. Другие пригоняют скот, фермеры привозят зерно. Хотя эмигранты посещают Марипозу очень редко, было там и несколько эмигрантских фургонов, которые легко узнать по высокому белому верху и по тому, что между колес обычно бывает прикреплена цепь с собакой, енотом или медвежонком. Перед гостиницей было особенно людно, и хозяин ее, мистер Биллинг, сновал туда-сюда, разнося джин, виски и бренди. С первого взгляда он признал во мне иностранца, направляющегося к Биг-Триз,—  подобные туристы составляют самую желанную для него клиентуру, и он с особой заботливостью принялся за мною ухаживать.

Это был человек уже немолодой, но очень проворный и быстрый. По его манерам и по лицу легко было догадаться, что он не пруссак. С чрезвычайной учтивостью он указал мне мою комнату и объяснил, что «брекфест» уже кончился, но, если я желаю, он тотчас подаст мне поесть в «дайнинг-рум».

— Вы, наверно, из Сан-Франциско?

— О нет, я из более далеких краев.

— Ол райт! Верно, едете к Биг-Триз?

— Да, туда.

— Если хотите взглянуть на фотографии этих деревьев, они висят внизу.

— Хорошо, я скоро спущусь.

— Долго ли собираетесь пробыть в Марипозе?

— Несколько дней. Мне надо отдохнуть, кроме того, я хочу увидеть окрестные леса.

— Охота здесь превосходная. Недавно пуму убили.

— Славно, славно. А пока я лягу вздремнуть.

— Гуд бай! Внизу есть гостиничная книга, в которой я прошу вас записать свою фамилию.

— Ладно...

Я лег и проспал до обеда, о котором оповестили ударами палки по жестяному горняцкому котлу. Я спустился вниз и прежде всего записал свое имя в книгу, не преминув поставить рядом со своей фамилией: «From Poland»[5]. Затем направился в «дайнинг-рум». Торговля на рынке, видимо, уже прекратилась, приезжие отправились восвояси —  за обеденный стол село лишь несколько человек: две фермерские семьи, какой-то господин без одного глаза и без галстука, местная учительница, которая, должно быть, постоянно жила в гостинице, да старик, по чьему костюму и оружию я мог заключить, что он скваттер. Ели мы в молчании, прерываемом лишь короткими фразами, вроде: «Я был бы весьма благодарен вам за хлеб», или «за масло», или «за соль». Таким манером сидящие далеко от хлеба, масла или соли просят сидящих поближе пододвинуть к ним эти продукты. Я чувствовал себя усталым, говорить не хотелось. Зато я разглядывал комнату, стены которой, как сказал мистер Биллинг, были увешаны фотографиями гигантских деревьев. Вот Father of the Forest, или «Отец леса», теперь уже срубленный. Не сумел все же устоять под бременем своих 4000 лет!

Высота 450 футов, в обхвате 112 футов. Славный папочка! с трудом веришь глазам своим и надписям. Grizzled Giant[6]: 15 локтей в диаметре. Да! Пожалуй, даже наши евреи призадумались бы, если бы им предложили доставить такое растеньице в Гданьск. Сердце прыгало в груди от радости, что вскоре я увижу в натуре, своими глазами эту группу деревьев, вернее, колоссальных башен, одиноко стоящих в лесу... со времен потопа. Я, варшавянин, собственными глазами увижу «отца», дотронусь до его коры и, может быть, кусочек ее привезу в Варшаву как доказательство для скептиков, что я действительно побывал в Калифорнии. Когда заберешься так далеко, кажешься самому себе каким-то необычным существом и невольно лелеешь мысль, как обо всем этом будешь рассказывать по возвращении и как скептики не будут тебе верить, что есть в мире деревья с обхватом в пятьдесят шесть локтей. Мои размышления были прерваны вопросом негра:

— Кофе черный? С молоком?

«Черный, как ты сам»,—  хотелось мне ответить, но ответ был бы неуместным, потому что негр был стар, с белой, как молоко, шевелюрой, и от старости еле ноги волочил.

Тем временем обед закончился. Все встали. Фермер-отец набил себе за обе щеки табак, мамаша, усевшись в кресло-качалку, принялась энергично раскачиваться, а дочка, светловолосая, пышнокудрая Полли или Кэтти, подошла к пианино, и минуту спустя я услышал:

Jankee Doddle is going down town...[7]

«Меня на «Янки Дудл» не поймаешь!» —  подумал я. От Нью-Йорка до Марипозы играют мне эту песенку барышни на фортепьяно, солдаты на рожках, негры на банджо, дети на кусочках бычьих зубов. Да, забыл! Еще на пароходе преследовал меня «Янки Дудл». Со временем появится, наверно, в Америке болезнь « янкидудлофобия»!

Я закурил сигару и вышел па улицу. На землю спускались сумерки. Фургоны разъехались, эмигрантов тоже не было видно. Все вокруг затихло. Вид был восхитительный. Запад алел вечерней зарей, на востоке темнело. У меня на душе было радостно, светло. Жизнь казалась приятной, легкой, вольной. В садиках, окружавших дома, слышалось пенье, порой мелькнет среди кустов белое платье, блеснет пара голубых глаз. Чудесный был вечер! Жаль только, что в Америке принято по вечерам сжигать на улицах мусор. Запах дыма совсем некстати примешивается к аромату роз и запаху свежести, доносящемуся из ближнего леса. Временами из прилегавших к городку полей и чащ доносились раскаты ружейной стрельбы, ведь почти все обитатели Марипозы охотники; наконец всякое движение прекратилось, кучки мусора догорали. На улице я встретил нескольких человек; не знаю, быть может, я невольно перенес свое настроение на других, по в мирных лучах заката их лица показались мне такими удовлетворенными, спокойными, счастливыми.

«Может, и в самом деле,—  думалось мне,—  здесь живут тихо, спокойно и счастливо, в этом глухом, затерянном среди лесов уголке. Может, и вправду, душа среди пресловутой американской свободы начинает лучиться, испускать вроде светляка тихий свет. Здесь ведь и не голодно, и не холодно, и места вдоволь, есть где расправить тело, раскинуть руки... И леса эти такие спокойные, ах, такие спокойные!..»

Несколько негров, шедших мне навстречу, пели довольно звучными голосами —  к счастью, не «Янки Дудл», а «Серебряные нитки».

—  Добрый вечер, сэр,— любезно сказали они, поравнявшись со мною.

И люди тут доброжелательные, вежливые. Когда придет старость, я, наверно, не раз подумаю об этой мирной Марипозе.

Сверху, с неба, донеслось до меня курлыканье журавлей, летевших куда-то к океану. Я разнежился, размечтался. Странный наплыв впечатлений! И в гостиницу я возвратился умиленный, полный сладкого томления. Нахлынули мысли о доме, о родных, и я тоже стал напевать, но не «Янки Дудл», о нет! Я пел:

У нас иначе, иначе, иначе!..

Тук, тук, тук!

«Любопытно, кто бы это мог быть?» —  подумал я.

Тук, тук, тук!

— Come in[8].

Вошел хозяин. Черт возьми, что за страна! И у этого лицо такое растроганное. Подходит ко мне, крепко жмет руку и, не выпуская ее, откинув голову, глядит па меня так, точно собирается благословить.