Эфраим Баух - Пустыня внемлет Богу Страница 10

С тех пор Месу проявляет особый интерес к воронкам, стремнинам, водоворотам, интуитивно ощущая, что эти, по сути, водяные смерчи, как бывают песчаные, отмечают кривую скрытой, но отчаянной борьбы родившегося внутри массы вод и чуждого этой массе течения, сумевшего выделить себя в самой этой массе, более того, воспользоваться ею для собственного сотворения.

Разве водоворот, и не столько вертикальный — над ямой или камнем на дне, — сколько горизонтальный, не похож на почти крокодилью потасовку стаи с чужаком? И горе постороннему, который попадает в эту потасовку.

Все эти скорее ощущения, чем размышления, странны и удивительны.

Месу как бы даже сочувствует этому одинокому течению, как живому существу среди неохватно движущейся массы вод многих, которое, сотворив себя из этих же вод, должно не только бороться за свое существование, но и не терять равновесия внутри самого себя, не изменить себе по собственной слабости.

3. Море: пространство подобно пловцу на спине — лицом к небу

Видение Дельты, уходящей в Великое море — всей этой лавки древности, — несет в себе тягу к чему-то иному, намек на нечто, что может стать главным в его жизни.

Первый школьный выход на взморье потряс его с такой силой, что на некоторое время он теряет сон, опять вызвав тревогу придворных врачей, прописывающих ему успокоительное, но он-то знает причину потрясения.

Особый мир моря, приморья озвучивает, освещает по-новому все, доселе известное ему, очерчивает пространством неба и вод бескрайних — протяжно, и потому здесь очертания вещей — кораблей, домов, складов, навесов — иные, во всем нечто корабельное, плавучее, протягивающееся вдаль. И голоса людей иные — с прибавлением, колоколом пространства, с тягой и в то же время с ленцой.

Шум вод — как вечное веретено, и отношение к жизни, к току времени, здесь иное — лениво-протяжное. И любое живое существо, в особенности человек, ощущает, пусть неосознанно, но достаточно остро, свою земноводную сущность, свою оборванную пуповину, все же связывающую его с этим пространством, причастившись к которому он, Месу, считает его своей личной тайной.

Любимый их учитель и великий жрец Анен, кумир отпрысков царской да и всех аристократических семей, преподающий историю, географию и пантеон богов, рассматривает космогонию и эмбриологию как одно и то же, и Месу бросает в дрожь, когда Анен объясняет тайну рождения, описывая родовые схватки как спазмы на волосок от смерти, а выход в жизнь — как обвал света, первое же ощущение человеческим существом сторон света, верха и низа — как первые признаки разума, а долго длящуюся дезориентацию — как безумие.

Но отношения, развивающиеся между Месу и этим бескрайним пространством вод, никому не подвластны и раскрываемы лишь им двоим.

Очередной школьный выход к Великому морю. Знойный полдень замыкает каждого в свой жаркий куколь…

Море недвижно.

Пространство, подобно пловцу на спине, раскинулось на море имеете с острой оранжевой дорожкой от солнца и замершими в дреме редкими дальними кораблями.

Все чудится отдаленным, отделенным и погруженным в себя.

Месу как никогда ясно, что пространство имеет свою собственную скрытую жизнь, одушевляемую на глубину его, Месу, вживания, вслушивания, всматривания, вчувствования в него.

У пространства свой язык, своя печаль, свое молчание.

На море оно может качаться на волнах лицом к небу.

В пустыне, куда их также однажды возили, оно погружено в марево, в оцепенение, но всегда и везде главное — это вслушивание в себя.

И уже на всю жизнь память юности будет вставать ровной выцветшей, замкнувшейся в теплыни вышиной небес и рыбье-сизым морем. Мягкое солнце, слегка припорошенное взвесью песка, плашмя лежит на суете дворцов и безмолвии дальних пирамид. Море, погруженное в себя, в нечто высокое и вечное, принимает тебя в свое безмолвие и настраивает, как всеобъемлющее сознание, на ту же вечность.

Так и закрепятся эти годы — четкой, острой линией горизонта — краем сознания. И по этому краю перепончатыми крыльями стрекоз, парусами скользит твоя мотыльковая юность, которой уже нет, и печаль ее отсутствия стоит солнечной дымкой над водами тихими, ушедшими в себя, не растрачивающими буйно и бездумно энергию на штормы и бури.

4. Голод к пространству. Кривая взлета и падения

Оказывается, можно ощущать голод по пространству и движению, как по еде, питью, сну.

Следующее всколыхнувшее душу событие — выход на корабле в море.

Потрясает, что в нижней точке спада волны находящиеся на корабле не видят мира, как бы полностью от него отсечены, а взлетая на вершину волны, ощущают подъем и надежду, на мгновение видят весь мир и снова проваливаются. Эти чередования взлета надежды и падения в безнадежность видятся Месу формулой человеческой жизни, а может, и всей истории.

И еще. Волна на подъеме понизу идет сильным донным током, а на спаде понизу — столь же сильным оттоком: взлет надежды порождает мощный выброс энергии вперед, в грядущее, падение же в бессилье втягивает в регрессию, в сброс, в отток, в понижение энергии жизни.

Только недавно они начали в школе заниматься математикой, и учитель, старенький, усохший жрец, дрожащими от волнения пальцами разворачивал перед ними древний драгоценный папирус с чертежом усеченной пирамиды и развернутой каллиграфической записью красными и черными чернилами вычисления ее объема, объясняя, что величие этого в общем-то несложного чертежа в том, что он знаменует начало божественных расчетов великих пирамид.

И теперь, сидя у моря, несколько в отдалении от остальных, оживленно перебрасывающихся камешками и шутками, он пытается вычертить на песке физико-математическую кривую взлета и падения волны и прямой, как стрела, вектор тока и оттока энергии понизу. Все это его волнует чрезвычайно.

Море и берег — музыка и слово.

Месу стремится всяческими уловками, что весьма и весьма нелегко в жестких условиях, соблюдаемых охраной отпрысков царской фамилии, очутиться с морем один на один при почтительно расположившейся в отдалении охране.

5. Море и берег. Музыка и слово

Музыка — покачивание, ритм.

Слово — луг, берег.

Волны языками сияюще, хлестко, с празднично-стеклянным шумом набегают на берег, песок темнеет, впитывая влагу. Даль сливает небо с водами. Ощущение, что небо начинается от берега, сгущаясь вдаль, оседает под собственной тяжестью, сгущаясь в воду, обратным движением докатываясь до берега. Белыми хлопьями на поверхности молочной синевы покачиваются чайки.

Иной день. Море гладкое, молочно-серое, сливающееся с таким же молочно-серым небом в перистых облаках. Долгие волны, с шумом накатывающие на берег, как будто специально назначены в этом залитом дремотой мире быть ритмом для усыпления.

На сером, впадающем в желтизну песке разводы от каждого языка волны — некая карта границ тайного мира, беспрерывно меняющаяся сама по себе. Глаз прикован к этой стране сновидений на песке, меняющей свои очертания с очередным набегом волны, — реальное море и ткань сновидения странно смещают, казалось бы, два противопоказанных друг другу мира, а на деле не могущих существовать друг без друга.

Акватория, ограниченная волноломом, вообще кажется неким одомашненным пространством.

6. Извержение из глуби вод многих. Народы моря

Море же в покое всегда вызывает в нем ощущение женственного, поглощающего начала, некой утробы, порождающей жизнь, целые народы, внезапно возникающие на горизонте, именно сразу, чтобы поразить и парализовать береговых жителей массой вооружения и кораблей.

Эта внезапность и есть великая тайна, скрытая в бездне волны: из безликой пустоши, из вод многих возникает вдруг и сразу народ моря, захватывает земли, создает города и государства, шумит и сверкает доспехами в полдень жизни, чтобы с такой же внезапностью в такой же полдень исчезнуть, не оставив даже влажного следа на песке.

Невероятна сила забвения. Целые народы возникали неизвестно откуда и исчезали неизвестно куда. Вот он, миг высадки, шум, звон оружия, семя жизни. И не успеешь проснуться во времена восточного ветра — остались лишь лоскутья воспоминаний, пустые раковины имен, ребра и обломки мачт, заметенные песком.

Народ возникает из ширей моря, как младенец из чрева матери: он криклив, шумлив, голоден, хищен и беспомощен под водопадом времени.

Можно ли обессмертить эту внезапность, это балансирование на гребне волны, это извержение кратера, которое не может постоянно пульсировать, а иссякает довольно быстро при всей кажущейся неиссякаемой мощи?

7. Копошащаяся нечисть под роскошью растительности