Владислав Бахревский - Василий Шуйский Страница 10

Вздохнул и пошел, глядя под ноги. И снова замер. У корневища молодого дуба дятел похаживал. Шапка красная, перья новехонькие.

— Тоже на праздник нарядился! — сказал дятлу Василий Иванович, но дятел не испугался человеческого голоса, делом был занят, расшвыривал старую листву. Что-то находил нужное, азартно постукивая клювом.

Василий Иванович отступил, обошел дубок стороной. Впереди послышался шум. Это был странный шум. Словно дождь сыпал над одним деревом. Остерегаясь выдать свое присутствие, князь пошел таясь, ступая мимо веток, но звуки дождя тоже смолкли. Остановился — тихо было в лесу. И вдруг совсем близко раздалась песенка. Князь чуть было не кинулся в обратную сторону: песенка была троицкая, да вот пели ее… в небе.

Подкрался ближе и увидел на вершине березы длинные русые волосы, белую рубаху, босые ноги.

— Неужто русалка?

Девица одной рукой ловила ветки, другой придерживала и, собравши наконец всю вершинку, запела:

Дай мне шильце да мыльце,Белое белильцеДа зеркальце.Копейку да денежку —За прекрасную девушку!Ой, дид-ладо!Семика честного яичницу!Ио, ио, березынька!

Горланя свое «ио», ринулась с дерева. Сарафан от ветра взлетел, открывая все девичьи тайности. Береза же покорно согнула ветки, донесла девушку до земли.

— Опять ветки коротки! — огорчилась летунья, отпуская вершину.

Береза, трепеща листвой, разогнулась, а девушка принялась кружить по поляне, напевая:

Туча с громом сговаривалась:«Пойдем, туча, гулять на поле.На то поле на Лопьяльское!Ты с грозой, а я с молнией.Ты стукнешь, а я выполю!Доли-лёли-лёли-лё!

Размахнула руки, зажмурила глаза, крутилась быстрей, быстрей. Платье, расшитое по подолу, по вороту, по груди васильками, пошло синими кругами, волосы, не заплетенные в косу, плыли золотым колесом. Девушка поймала рукой ветку, открыла глаза. Посмотрела на березу.

— Не я тебя выбрала, судьба. Ты уж покатай меня, согнись до земли, дозволь заплести ветки твои с травой. Земная силушка будет тебе службу служить.

Приноровилась, полезла на березу и скоро была на вершине. Спела еще одну песенку:

Вы луги мои, вы зеленые!На вас красочки всё багровые.Я сорву цветок и совью венок.«Скажи, венок, за кого пойду:Ти за старого, ти за малого?Ти за малого, ай за ровного?»

И ответила себе басом:

«Быть тебе, девица, за старым мужем!»

И взвилась по-своему, девичьим голосом:

«Я же тебя, веночек, в руках сотру.Под ногой стопчу, не померяю».Ио! Ио! Березынька!

Сама вниз — сарафан вверх. Березка станом изогнулась, принесла летунью, на землю поставила, окунула ветки в траву.

— То, что надобно! — обрадовалась девушка и, налегая тельцем на березку, принялась свивать ветви с травой, припевая:

Вы луги мои, вы зеленые!На вас красочки всё багровые.Я сорву цветок и совью венок.«Скажи, венок, за кого пойду:Ти за старого, ти за малого?Ти за малого, ай за ровного?»«Быть тебе, девица, за ровным мужем».«Я ж тебя, веночек, померяю,Я ж тебя, веночек, на голове сношу».

Завив березку, принесла под нее суму. Развернула скатерть, пирог — на середину, яички желтые вокруг пирога, солнышком.

Перекрестилась, села. Румяная, синеглазая и уж такая милая, что у князя в горле пересохло. Он было отступил в лес, а ветка-предатель так стрельнула под ногой, что в починке небось услышали. Князь обмер, а проворная девушка и на ноги успела вскочить, и подбежать.

— Подглядывал?! — не сердито спросила, с тоской, будто что потеряла. Личико у нее зарделось, вспомнила, как с вершинок слетывала.

— Помилуй меня, красная девица! Нечаянно на тебя набрел. Услышал шум, думал, может, кому помочь надо. Отступить тоже было боязно. Не хотелось песни твои спугнуть.

Не поднимая глаз, девушка сказала:

— Чего ж теперь?.. Пошли каравай есть, коли тебя Бог привел. А коли нечистый, так ты тем куском подавишься.

— Больно ты строга! — нахмурился князь, подходя к скатерти.

— Коли правду сказал, чего тебе бояться? А неправду, так лучше не ешь.

— Отломи кусочек.

— Сначала песню надо спеть.

И она запела, прикладывая ладони ко все еще пылающим щечкам:

Ржица-матушка колосилася,Во ржи свинушка поросилася,Семьдесят поросят, да все свиночки,Все свиночки, да все пестренькие,Хвостики у них востренькие.А святой Илья по межам ходил,По межам ходил, житушко родил.

Зачерпнула ложкой яичницу, поднесла князю.

— Ешь, чтоб поле моего батюшки втрое уродило.

Василий Иванович потянулся взять ложку, но девушка не позволила.

— Из моих рук ешь, так надо.

Съел. Девушка разрезала пирог на куски.

— Бери, какой на тебя смотрит. Пирог с груздями, со щучьей икрой.

Попробовал — понравилось.

— Вкусно!

— А как же не вкусно? Чай, троицкий пирог! Зовут-то тебя как?

— Василием.

— Не брешешь?

— Не брешу.

— А меня Василисой. Вот ведь как дивно сошлось… Может, и впрямь уродит наше поле втройне. Да хоть бы уродило!

— Разве прошлый год был не урожайный?

— Урожайный, — сказала Василиса, вздохнув. — Возле нашего поля стоит дуб о семидесяти семи суках. К нашему дубу за сто верст приходят. В прошлом-то году один сучок возьми и обломись, на поле упал, в хлеб. Вот батюшка и заповедал урожай Господу Богу, птицам небесным.

— Удивительная история! — Василий Иванович принялся выкладывать на скатерть свое угощенье.

— Сколько у тебя всего! — обрадовалась Василиса да и призадумалась. — Ты, может, угощать кого шел?

— Что ты! Это мне Первуша в сумку набил. Я шел палку добрую выломать, выстрогать. Посошок.

— Старый ты, что ли, с посохом ходить? Чай, не поп.

— Для забавы.

Василиса ухватила яблочко, отведала.

— Какое сладкое! Да кто этот твой Первуша?

— Богомаз.

— И ты из богомазов?

— Нет, я… родственник Первуше.

Пироги с осетриной Василисе тоже пришлись по вкусу, да и князь не робел, уплетал семичное кушанье за обе щеки. Грузди они и есть грузди, а в груздях клюковка попадалась, калина с брусникой.

— Ты — мастерица! — похвалил князь.

Наелись, медом еду запили.

— Вот бы мне такого жениха, как ты! — сказала, опечалясь, Василиса.

— Чем я тебе понравился? Ростом не высок, глазами не ярок.

— Ты — молодой, а батюшка хочет меня за вдовца отдать, — и вдруг схватила князя за руку. — Если высватает за вдовца, приходи сюда, как хлеб-то уберут. Я тебе девичество свое пожалую. Тебе, хорошему. Не достанусь вдовцу непочатой!

Свернула скатерку, положила в суму, убежала, не оглядываясь, не отзываясь.

Лошадь у гонца была в пене: великий государь всея Руси Иоанн Васильевич Грозный призывал на службу достигших совершенных лет князя Василия Ивановича Шуйского и другого его брата Андрея Ивановича. Род Шуйских был в числе шестнадцати старейших, чьи отпрыски никогда не были окольничими, получая сразу высший государственный чин боярина. Братьев Шуйских царь Иван Васильевич звал на свою дворцовую, на высокую службу. Младшего князя Андрея Ивановича записали быть у царевича Ивана Ивановича рындой с большим саадаком, а князя Василия Ивановича рындой у самого царя, и тоже с большим саадаком. Рында — телохранитель, рынды стоят у трона, на самых торжественных приемах. Но рынды еще и царские оруженосцы: одни носят шлем, другие самопал, копье, саадаки. Но первый среди них рында с большим саадаком.

Саадашный прибор — часть Большого Царского наряда — боевого снаряжения. Сюда входили: корона, скипетр, держава, бармы, золотые цепи. Сам же большой саадак состоял из налуча — ящика для лука, колчана, пояса, а бывало, и подсаадашного ножа. Царские луки мастерились из кости, рога, дерева. Все это склеивалось, обертывалось тисненой, с золотыми узорами, кожей. На тетиву шли воловьи жилы или шелковые крученые нити. Стрелы приготовлялись из прямослойного дерева: из березы, клена, редко дуба, а вот наконечники парадными не были — из железа, из стали. Для всего прибора, храня от дождя и снега драгоценные налучи и колчаны, шили специальный чехол — тохтуй. Царские луки далеко били, стрела летела на двести, на триста шагов, на сто шагов насмерть поражала.

Выслушал Василий Иванович гонца, поцеловал деда Первушу, дал денег на покупку у местных богомазов два воза икон и поскакал в Шую, где приказано было ожидать царя. Проезжая Горицей, приметил — вместо развалюх новые избы стоят. Возгордился собой, но тотчас и взмолился, прося у Господа прощения. Гордыня — великий грех. Сегодня Господь дал ради добрых дел твоих, а за довольство глупое, за приписанные себе благодеяния все возьмет. И ведь у Грозного служить! Нынче у саадака, а завтра будет тебе собака.