Владимир Рынкевич - Наука умирать Страница 10

Появились местные — и гражданские, и солдаты, и офицеры — в основном прапорщики, поручики. Руденко узнал поручика Линькова.

   — Эй! — крикнул матрос. — Здорово, поручик. Как насчёт закурить? У меня лучшие папиросы из царских складов. Только малость слабоваты. Угощайтесь. Потравим, как теперь жить будем?

   — Должны бы хорошо жить, товарищ матрос. Олег Иванович, кажется? Ах, Петрович. Мир с немцами подпишем, по домам разойдёмся. Хороший революционный порядок везде наведём.

   — А контру куда? Духонин отказался мир с немцами подписывать. Приказ Ленина не выполнил. Куда его? А тех генералов, что с Корниловым хотели революционный Петроград кровью залить? Которые смертную казнь на фронте ввели, чтобы народ на смерть гнать за буржуйские деньги? Сейчас Ставку возьмём и будем со всеми разбираться.

   — Разбираться, как в Бердичеве?

   — Как народ постановит.

И народ постановил.

Сначала солнце ударило в глаза блеском тающего снега — высветило, как в театре в нужный момент, главный эпизод. Распахнулись двери вокзала, и в толпу врезался отряд матросов, возвращающихся из Ставки. Зазвучали грозные команды: «Разойдись!.. Очищай палубу!.. А ну, назад на 20 шагов!.. Да-арогу!..»

Растолкав толпу, матросы конвоя, выстроившись шеренгами, образовали проход, и в нём появились арестованные в Ставке, сдавшиеся без сопротивления несколько генералов и офицеров. Впереди — Духонин. Низко опущенная голова, из-под козырька фуражки бледно-зелёное пятно лица. Вместе с движением арестованных, направлявшихся к поезду, катилась по толпе весть: «Выпустили Корнилова и его сообщников!.. Продали нас генералы!.. Предатели!.. Смерть контре!..»

Короткая процессия быстро скрылась в вагоне, толпа мгновенно захватила проход и вплотную прижалась к матросам, охранявшим штабной вагон. «Отвали! — кричали те. — От борта!..» А толпа свирепела: «Контру прячете!.. Крыленко сюда!.. Крыленку-у!..» В вагоне, конечно, все слышали, и на площадке появился озабоченный Крыленко с бесстрашным взглядом, спустился на стуценьку, поправил усы, упрямо выдвинул узкий подбородок, громко сказал:

   — Товарищи! Происходит допрос арестованных, и я прошу соблюдать революционный порядок!

Почти вплотную к вагону пробился Руденко, рядом с конвоем показалась сдвинутая на лоб бескозырка е георгиевскими ленточками.

   — У нас к вам вопросик, товарищ командующий, — громко, по-митинговому, прозвучал его голос. — Куда это исчез генерал Корнилов и его подлые генералы-помощники? Кто и куда запрятал их от революционного суда?

Перрон вновь взревел, бушевал человеческой бурей, и Крыленко, не случайно так возвысившийся в свои 32 года, приобретший революционно-митинговый опыт, понимавший, чего стоит малейшая ложь, малейший начальнический нажим, сказал отчётливо и бесстрастно:

   — Генералы-заговорщики, находившиеся в Быховской тюрьме, освобождены приказом бывшего Главкома генерала Духонина!

Толпа яростно зашумела, закачалась, нажимая на конвой у штабного вагона. Кричали: «Продали нас!.. Давай его сюда, предателя!.. Нам на допрос Духонина!..»

   — Духонина на бак! — выделился голос Руденко.

Крыленко видел перед собой массу разъярённых, угрожающих лиц. На него смотрели враги! Но он же им не враг. Стараясь быть спокойным, словно речь идёт о законной просьбе братишек-матросов, он сказал:

   — Я согласен, товарищи. Я попрошу генерала Духонина ответить на ваши вопросы.

Новый взрыв торжествующе-яростных восклицаний, и толпа зловеще затихла. Что-то изменилось в воздухе над станцией Могилёв, и солнце застряло в туманных зимних облаках. Линьков стоял в толпе шагах в двадцати от штабного вагона. Он ожидал, что сейчас Крыленко сам выведет генерала, и суровые усачи — матросы охраны — не допустят беспорядка. Ожидал, как заставлял себя ожидать, но сердце уже бешено колотилось, как перед чем-то страшным, как перед безнадёжной атакой.

На площадку вытолкнули одного Духонина, а матрос из охраны грубо рванул его за шинель, заставив спуститься на ступеньки вагонной подножки. В этот момент охрана исчезла. Линьков не заметил, сами они отошли или их оттеснила толпа, он лишь увидел, как к генералу рванулся Руденко, за ним ещё матрос, ещё... Гулкий щелчок выстрела обозначил начало финальной сцены. Дымок от маузера ещё поднимался к вагонной крыше, а ослабевшее тело в генеральской шинели падало в многочисленные кровожадные руки, и окровавленный штык высунулся над головами, и дикий рёв стоял в толпе, терзающей останки генерала.

Линьков, с трудом выбравшись из разъярённой толпы, пошёл в почти пустой вокзал. За ним — ещё несколько офицеров и солдат. Они тоже не хотели участвовать в этом. Поручик сел на скамейку, и время не то остановилось, не то наоборот, ускорило своё неумолимое движение, но текло сквозь него плавно, без рывков. Поток времени создавал в ушах шум, похожий на тот, что издаёт морская раковина. Казалось, что люди, идущие мимо или садящиеся на скамейки, достающие из вещмешков куски хлеба и ещё какую-то еду, двигаются плавно, медленно и бесшумно. Не удивился, что рядом с ним сел матрос Руденко, лузгающий семечки, поплевывающий шелухой, играющий губами.

   — Вот так, поручик, народ судит предателей.

   — Это не суд, а расправа.

   — Называй, как хочешь, а нету больше главной контры. А те, что исчезли в тумане моря голубом, как говорил наш мичман, видать, взяли курс на Дон, к казакам. Те — известные царские холуи. Всегда против народа. Корнилов летом Питер не взял, теперь опять пойдёт. Нас с тобой, поручик, не пожалеет, как ты в Бердичеве Маркова жалел.

   — Как мы с ними, так и они с нами.

Потом, оставшись один, Линьков вышел на опустевший перрон. Здесь уже убрали. У штабного вагона воробьи, вороны, толкаясь, копошились в лужах крови, заплёванных шелухой.

В этот роковой день полковник Ряснянский успешно завершил переезд в Сумы жён генералов Романовского и Маркова, оставил женщин в гостеприимном доме Господина Харитоненко и затем целый день отдыхал, гуляя со Своей супругой по тихому ещё городку, лакомясь местными варениками и галушками, закусывая горилку свежими антоновскими яблоками. Вечером собрался в обратный путь, в Быхов.

На вокзале ещё не установился революционный порядок, и полковник без труда нанял носильщика от камеры хранения, отправил его в кассу за билетом, а сам, почувствовав усталость, устроился в буфете, который, к сожалению, уже не работал. Сел за столик и задремал. Его разбудили чьи-то решительные шаги и грохот отодвигаемого стула. Напротив полковника по-хозяйски уселся прапорщик инженерных войск с очень знакомым лицом. Под удивлённым взглядом Ряснянского прапорщик приподнялся и отдал честь, странно улыбаясь.

   — Так это вы, Иван Павлович? — узнал наконец Романовского полковник.

   — Надо было ещё и загримироваться — тогда бы, наверное, не узнали.

   — Как вы здесь оказались? Я же с вами в Быхове прощался.

   — Мы на паровозе всю дорогу мчались. Вчера из Быхова, только что приехали сюда, побывали у Харитоненко и едем дальше, на Дон. Вдвоём с Марковым.

   — А где же Сергей Леонидович?

   — На платформе. Пойдёмте, поищем его.

Как раз подоспел носильщик с билетом, полковник попросил его посидеть с вещами и вместе с Романовским вышел на перрон. Уже почти ночь, до поезда ещё около часа, редкие фонари, чёрная тьма над голубоватым снегом, едва присыпавшим пути, где-то пиликает гармошка, у одного из фонарей — солдат. Опёрся о столб и лузгает семечки. На проходящих мимо офицеров только покосился и даже лузгу сплюнул чуть не на них. Дошли до конца платформы.

   — Где же Марков? — спросил полковник.

   — Не узнали? — усмехнулся Романовский. — Это же он семечки грызёт.

Вернулись. Полковник поднял руку, чтобы отдать честь, но Марков грозно предупредил полушёпотом:

   — Попробуйте только отдать честь и назвать меня ваше превосходительство. Здесь полно солдат.

   — Это мой денщик, — представил Маркова Романовский. — Парень боевой и покладистый, но революция его испортила.

   — У денщика житье особое, — заговорил Марков чужим наглым голосом. — Всю ночку они в карты режутся, а им подавай. Э-эх, ребята, вашу мать! Спрашивал я свою милу, может, любишь через силу, а она смеётся, в руки не даётся... Ну как? Хорош революционный солдат Марков?

   — Хорош у меня денщик. Вещи целы. Билет не потерял?

   — Никак нет, господин прапорщик. Так что, значится, вы во втором, а я, как положено, в третьем.

   — Скоро поезд, — сказал Романовский, посмотрев на часы, — наш харьковский раньше вашего. Только не понимаю, зачем вы едете в Быхов? У вас там какие-нибудь дела?

   — Я же на службе у поляков.

   — Вы на службе у России, — сказал Марков. — Меняйте билет и едем с нами.

Полковник решил мгновенно.