Амин Маалуф - Странствие Бальдасара Страница 10

Когда настало время ложиться, славный портной снова начал клясться, что, пока мы под его крышей, я и «моя благословенная супруга», мы будем спать не иначе как в его собственной спальне. И во второй раз я дал себя убедить поступить подобным образом. Может быть, я оказался слишком сговорчивым… Мы с Мартой легко поладили друг с другом; легли вместе: все так же одетые, все так же далеко друг от друга — просто как соседи по кровати. С той разницей, что теперь мы болтали без остановки о том о сем — о приеме, оказанном нашим хозяином, о том, какая завтра может наступить погода. Я уловил запах духов «вдовы», накануне его не было.

Я начал понемногу рассказывать ей о причинах, побудивших меня предпринять это путешествие, как вдруг в нашу спальню вломился Хабиб. Он подошел, бесшумно ступая босыми ногами, будто надеялся застать нас врасплох.

— Я тоже тут буду спать, — сказал он, когда я заметил его присутствие. — В другой комнате слишком много мошкары, того и гляди сожрут.

Я вздохнул:

— Ты хорошо сделал, что пришел. Сюда мошкара долететь не сможет — дверь слишком узкая…

Показал ли я, насколько сильно во мне прорвавшееся раздражение? Моя соседка повернулась ко мне, чтобы прошептать как можно тише:

— Он еще ребенок!

Она снова старалась оправдать его поведение. Может быть, она хотела дать мне понять, что явная ревность Хабиба ничем не вызвана. Ведь иначе я мог бы подумать, что, помогая ей ускользнуть от семьи мужа и пообещав, что она присоединится к нам по дороге, он действовал не только из рыцарских побуждений, но потому что испытывал к ней какое-то чувство, а она его не слишком отталкивала, хотя и была семью или восемью годами старше.

Ревнив… Да, думаю, он ревнив. Сначала он растянулся у стены, завернувшись в свое одеяло. И хотя он молчал, я чувствовал его неровное дыхание — он не спал. Его присутствие меня раздражало. С одной стороны, я говорил себе, что должен завтра же ясно объяснить ему, что эти две ночи, проведенные мной по соседству с «вдовой» — всего лишь стечение обстоятельств, как он знает, и он не должен думать дурного. — С другой стороны, я не видел и до сих пор не вижу причины, по которой мне стоило бы оправдываться перед этим мальчишкой. Ведь не по своему же желанию я оказался в столь неловкой ситуации!

Я решительно повернулся к ней и шепнул, не слишком тихо:

— Если он в самом деле ребенок, я и накажу его как ребенка!

Оказавшись рядом, я сильнее ощутил запах ее духов, и меня охватило желание подвинуться еще ближе. Но Хабиб меня услышал; если ему и не удалось понять, что я сказал, он по крайней мере уловил шепот. Он вскочил и, схватив свое одеяло, лег у нас в ногах, — да-да, придвинувшись к нашим ногам так, чтобы помешать малейшему нашему движению.

Меня так и подмывало отвесить ему чувствительный пинок — «случайно», со сна. Но я предпочел отомстить ему по-другому: я взял Марту за руку и сжимал ее под одеялом до самого утра.

Возле Оронта, 29 августа.

Сегодня утром дождь прекратился, и мы смогли продолжить наш путь. Я слишком мало спал и плохо выспался, раздраженный неподобающим поведением племянника.

Но может, и к лучшему, что ночь так закончилась — просыпаясь, лучше испытывать терзания от желания, чем от угрызений совести.

Мы попрощались с нашими хозяевами, а они еще рады были нам услужить, нагрузив наших мулов припасами, которых должно хватить на несколько дней пути. Да предоставят Небеса случай и нам когда-нибудь оказать им такое же гостеприимство!

Дорога приятна после дождя — ни солнца, ни чрезмерной жары, ни поднимающейся пыли. Конечно, грязно, но грязь пачкает только копыта животных. Мы остановились, лишь когда начало темнеть.

Мы обогнули город Хомс, чтобы провести ночь в одном монастыре, построенном на берегах Оронта; когда-то я дважды побывал там с моим отцом во время нашей поездки в Алеппо — туда и обратно, но никто здесь об этом не вспомнил.

Когда вечером я прогуливался по берегу реки в монастырских садах, ко мне подошел юный монашек с вытаращенными глазами и лихорадочно возбужденным голосом стал спрашивать меня о слухах, что ходят о наступающем годе. Напрасно он проклинал «ложные слухи» и «суеверия», сам он выглядел растерянным. Он припомнил беспокоящие знаки, о которых ему будто бы сообщали крестьяне: о рождении теленка с двумя головами, о древнем источнике, который внезапно пересох. Еще он говорил мне что-то о женщинах, которые вели себя бесстыдным образом, но выражался слишком уклончиво, и я, признаться, не очень хорошо его понял.

Я постарался его успокоить насколько мог, вновь припомнив Писание и то, что смертные не способны провидеть грядущее. Не знаю, утешили ли его мои аргументы. Наверное, покидая его, я оставил ему немного своей мнимой искренности; но лишь для того, чтобы унести с собой частицу блеска его горячечных глаз.

В дороге, 30 августа.

Я только что перечитал страницы, написанные мной в последние дни, и они меня потрясли.

Ведь, предпринимая это путешествие, я руководствовался самыми благородными побуждениями, заботясь о спасении мира, о судьбе моих близких в той драме, что нам предсказывают. И вот из-за этой женщины я оказался вовлечен в блуждания по грязным переулкам, где ищут удовольствия только подлые люди. Ревность, интриги, мелочная суета — в то время как завтра, быть может, погибнет целый мир!

Шейх Абдель-Бассит был прав. Зачем путешествовать по миру лишь для того, чтобы увидеть то, что и так есть во мне?

Мне нужно взять себя в руки! Да обрету я прежнее вдохновение и да пусть мне случится окунать мое перо только затем, чтобы начертать достойнейшие строки, какими бы горькими они ни были!

2 сентября.

Чаще говорят о морской болезни, настигающей нас на корабле, а о том, что она подстерегает нас во время верховой езды, — гораздо реже, как будто страдать от качки, стоя на палубе корабля, более почетно, чем от колыхания спины мула, верблюда или какой-нибудь клячи.

И, однако, вот уже три дня я страдаю от этой болезни, не решаясь, впрочем, прервать нашу поездку. Но за это время я очень мало написал.

Вчера вечером мы достигли скромного городка Маарра, и только в тени его наполовину осыпавшихся стен я почувствовал себя возрожденным к жизни и вновь ощутил вкус хлеба.

Сегодня утром, когда я отправился прогуляться по торговым улочкам, случилось одно из самых странных происшествий. Местные продавцы книг никогда раньше меня не видели, поэтому я без обиняков мог расспрашивать их о «Сотом Имени». Я собрал целый урожай улыбок торговцев, отговаривавшихся незнанием — искренне или притворно, неизвестно. Но у последней лавчонки, самой близкой к мечети, когда я уже собирался повернуть обратно, ко мне подошел совсем старый купец, с непокрытой головой, которому я еще не задал ни одного вопроса, и дал мне в руки какую-то книгу. Я развернул ее наудачу и, повинуясь желанию, которого до сих пор не могу объяснить, принялся громко читать вслух строки, первыми попавшиеся мне на глаза:

«Они говорят, что Время вскоре умрет,

Что дыхание жизни прервется…

Они лгут.»

Это было сочинение Абу-ль-Аля, слепого поэта из Маарры. Почему этот человек принес мне эту книгу? Почему она открылась именно на этой странице? И что меня подтолкнуло прочесть ее посреди оживленной улицы?

Еще один знак? Но что это за знак, который опровергает все другие?

Я купил у старого книгопродавца его книгу; наверное, во время нашего путешествия это сочинение станет самым разумным из моих спутников.

В Алеппо, 6 сентября.

Мы прибыли сюда вчера вечером, и весь этот день нам пришлось провести, торгуясь с жадным и изворотливым караванщиком. Он все отказывал нам, приводя тысячи доводов, ссылаясь, помимо всего прочего, еще и на присутствие богатого генуэзского негоцианта и его жены, что, по его словам, вынудило его усилить охрану, наняв трех лишних молодцов. Я ответил, что нас четверо мужчин на одну женщину и мы сами сможем себя защитить, если на нас нападут разбойники. Тогда он поглядел на нас — на моих тонконогих племянников, на моего учтивого приказчика — и больше, чем следует, задержался взглядом на моем брюшке процветающего торговца, а потом разразился обидным смехом. Я было собрался вовсе повернуться к нему спиной, уйти и обратиться к кому-нибудь другому, но сдержался. У меня нет выбора. Задержись мы на неделю или на две, и мы рискуем застать первые сильные холода в Анатолии без уверенности, что нам попадется проводник поприветливее. Тогда, проглотив свою гордость, я сделал вид, что смеюсь вместе с ним, и, похлопав себя по животу, протянул ему требуемую сумму — тридцать два пиастра, — что составляет не менее двух с половиной тысяч мединов!

Прикинув на руке вес монет, он постарался заставить меня дать обещание, что, если все мы вместе с нашими товарами доберемся до места живыми и невредимыми, я отблагодарю его, добавив еще немного денег. Я напомнил ему, что у нас вообще нет никаких товаров, кроме наших вещей и съестных припасов, но мне пришлось пообещать, что я выкажу ему нашу признательность, если путешествие пройдет благополучно от начала до конца.