Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич Страница 10

   — Благодарствуем, матушка. Дай тебе, Господи, здоровьечка.

   — Любовь да совет. Благослови тя... — послышалось со всех сторон.

Но Ольга не слушала, уже шла к церковным дверям — стройная, тонкая, как будто на что-то решившаяся. Иван всё старался невесте под покрывало заглянуть, но ничего не мог увидеть. Гостей было мало, лишь близкие родственники. Они вошли в церковь вслед за братьями невесты. Де Рон, будучи католиком, остался на улице. Поп в ожидании хмельного чересчур быстро обвенчал молодых. Иван поднял покрывало и расплылся в довольной улыбке. Глубокие зелёные глаза смотрели на него с чистого белого лица. У Андрея даже перехватило дыхание. Выпадает же счастье кому-то.

Для холопов столы накрыли во дворе. Молодые с роднёй уселись за столы в доме. О том, что Савелий Сивой не дворянин, не догадывались, и он сел рядом с Андреем. Выставленная на столах закуска была хоть и однообразная, но обильная. Невеста сидела вся белая, помертвевшая. Сонные девки меняли ендовы. Поп пьяной, дрожащей рукой благословлял кушанье, затем, заметив требовательный взгляд жениха, благословил молодых в опочивальню. Отец невесты хитро посмотрел на сыновей. Мать осыпала молодых хмелем и зерном, а затем, благословя иконой, проводила до дверей.

   — А красная девка попалась Ивану, — сказал Сивой Андрею.

   — Та, очэн хороша, — подтвердил де Рон.

Андрей сидел молча и тянул хмельное. Ему очень не нравилось, как переглядывались отец и братья невесты. Вдруг открылась дверь, и вошёл Иван. В руках он держал серебряный кубок с вином. Все гости замерли. Он прошёл через горницу и протянул кубок тестю. Кузьмин-Караваев медленно взял кубок, и из пробитой сбоку дырочки, ранее зажатой пальцем, потекло вино. Одна из женщин ехидно захихикала. С лавки вскочил старший брат невесты, Роман:

   — Какой гордый, нищета голодраная! Мы ему — семь дюжин холопьев, а он нам — кубок с дырой.

Неожиданный удар сбил жениха с ног, но вскочивший Андрей также угостил Романа. На Андрея бросились все гости, но Сивой сшиб их лавкой. Свадьба моментально превратилась в драку. Ничего не понимающий де Рон бил всех подвернувшихся. Иван, разодрав праздничную рубаху, всё рвался к тестю, но нарывался постоянно на Романа и отлетал к двери. Наконец ему посчастливилось, и он выбил тестю зуб. После чего Федосий Кузьмин-Караваев с сыновьями и гостями начали отступать, а затем бежали из теперь не принадлежавшего тестю дома.

Пошатываясь, Иван добрел до лавки и, присев, сразу обмяк, свесив голову на грудь. Муторная одурь усталости гнула его, расползаясь под черепом, гулом отдавалась в распухшем виске. Он заставил себя разлепить глаза и нагнуться. Очень болели мышцы, особенно плечи, руки плохо слушались его, пока он стягивал за пятку разбитые сапоги и разматывал перепревшие подвёртки. Тускло светилась лампадка, высвечивая блестящий, сурово взирающий лик в дешёвеньком окладе. Усталость не отпускала, вминала в лавку.

   — Из-за што устроиль драка? — произнёс разбитым ртом де Рон.

   — Молодуху не девственну подсунули, ироды, — ответил Андрей, держась за бок.

   — Ой, ой, ой... Он тэпер её возврощат будэт?

   — Куды ж возвращать. Она тепереча ему жена перед Богом и людьми. Венчанные.

   — За чэм же тогда драться, себя посорить?

   — А чё, так спустить, што ли, жирно будет.

Андрей подошёл, налил вина в самый большой ковш и полностью его осушил. Все четверо улеглись на лавках и почти сразу уснули.

Огромный дворец в Коломенском начал строиться ещё в молодые годы царя Алексея Михайловича Тишайшего, но он лично вырисовывал башенки, красное крыльцо, потешные палаты. А затем сам приглядывал за строительством, которое три года назад наконец было окончено. Дворец был построен из дерева, и не нашлось бы в нём такого места ни внутри, ни снаружи, где бы рука резчика не вывела орнамент или узор. Алексей Михайлович любил этот дворец и зачастую проводил в нём большую часть лета. От Москвы-реки здесь была отведена небольшая заводь. Когда вода в ней плесневела, её вычерпывали вёдрами и запускали свежую. Царь часто купался в заводи, куда для его ног привозили торф из-под Переславля-Залесского. Вот и сегодня он лежал возле берега, в нагретой солнцем за день воде, погрузив ноги в торф. Рядом лежал князь Иван Андреевич Хованский, чуть поодаль — царевич Фёдор и князь Воротынский. Вдалеке стояли стрельцы.

Рядом с массивной фигурой царя худое тело Хованского с торчащими из воды тощими волосатыми коленками смотрелось странно, лишь болезненная бледность кожи объединяла их. Князь вытянул ноги.

   — Государь, говорят, Лаврентий Ордын-Нащокин сговаривает тебя возвернуть Киев полякам. Нехорошая то мысль. С Киева всё русское и почалось. Владимир Святой Русь где крестил? В Киеве! Я ж думе хотел предложить обдумать гербом трёхглавого орла, де каждая голова означала бы три стольных града Руси: Киев, Владимир и Москву.

   — Знаешь, Иван, кромя меня все считают тебя за дурака. А победы твои воинские более твоим языком сделаны. Я ведь ведаю, чё за Киев ты не ради Руси держишься, а ради своих поместий. Ты б уж лучша не позорился. А Киев я и без твоих советов не отдам. Русь только тогда Русь, когда и Великая, и Малая, и Белая — все вместе.

Царь поднялся и вышел на берег. Хованский подобострастно поспешил за ним. Двое холопов с рушниками бросились навстречу. Царевич Фёдор посмотрел им вослед и сказал Воротынскому:

   — Отец мой — умный государь, а отдыхать почему-то любит с дураками.

Артамон Матвеев вошёл в ворота своего двора и остолбенел, увидев Савелия Сивого и Андрея Алмазова, он замахал на них руками, затем выпалил, обращаясь к Андрею:

   — А я думал, што тебя зарубили. До меня дошло, што вор Стенька Разин в Астрахани усех дворян перебил.

   — Вон Сивой спас. Из пытошной избы с цепи сбил. Однако корапь не уберегли, пожёг Стенька.

   — То ведаю, в своё время с тебя взыщу.

   — То не моя вина. Воевода князь Прозоровский не дал «Орёл» увесть.

   — С Прозоровского тепереча Бог вопрошает. Ты же могешь свою провинность уже севодня делами замолить. Ведомо мне, што Никон из монастыря, в коем заточен, гонца с грамоткой послал к вору Стеньке. Гонец тот в виде слепца с поводырём где-то здеся, на Москве. Сыщи мне тово гонца, и не токмо вина твоя забудется, но и награду обретёшь великую.

   — Брата я повидать хотел, ну да ладно, пойду попытаю дело, Артамон Сергеевич. Хоша всё ж таки не моя то вина.

   — Иди с Богом, Андрюша, большего я для тебя сделать не могу. Токма домой не захоть, тама пристава со стрельцами дожидаются. Князь Одоевский самолично разбор ведёт о пожоге царёва корабля. А с Разбойным приказом шутковать плохо, с одних цепей на другие перевиснешь.

Андрей, уйдя со двора Матвеева, дошёл до Георгиевского переулка и, зайдя в дом к Авдотье Немой, переоделся в одежду юродивого. Авдотья жила за его счёт, у неё он держал свои сундуки с драными рубахами нищих и богатыми шубами бояр. Прицепив на спину мешок с тряпьём в виде горба, он вышел из дома и по Дмитровке спустился к Кузнецкому, а через Неглинную и потом по Сретенке, мимо Сретенского монастыря, побежал к «Лупихе», в котором в этот час уже сидела вся окрестная рвань, пропивающая свои ночные доходы.

У входа в кабак он столкнулся с вываливающимся оттуда безобразно пьяным попом и потерял ещё время, отдирая вцепившиеся в кафтан пальцы. Однако это помогло ему успокоиться, он сильно запыхался. В кабак он вошёл не торопясь, зорко поглядывая по сторонам, выискивая в смрадной духоте знакомых, здороваясь с ними, выбирая, куда бы присесть.

Здесь хорошо знали его как горбуна. Он врос, вжился в этот мир костарей и разбойников, зернщиков и шишей[89], воров и нищих — он был своим, жалким, озлённым калекой, нескладным горбуном с вывороченными губами. В углу сидел ночной шиш Осока.

   — Здорово, Иван! — окликнул его Андрей. — Как живёшь?

   — Горбун?! — изумился Осока. — Гляди-ко, братцы, кого принесло! Давненько тебя видать не было. Выпьешь?

Осока был крупнейший рыночный тать[90]. Он промышлял и в Верхних рядах, и на Ногайском, и даже на Троицкой площади, года три как ставшей называться Красной, но многие по привычке прозывали её по-старому. Били его редко, он не попадался, однако смолоду, после Константиновской башни, лоб его был исполосован скрывавшими клеймо шрамами, которые теперь белели паутиной, разрезающей морщины.

   — Слух пошёл, што ты чью-то бабёнку снасильничал? — усмехаясь, сказал Андрей, чтобы переменить тему разговора.

   — Брехня! — ответил Осока. — Али ты думаешь мене энтих не хватает?

Он плечом указал на сидящих в кабаке гулящих жёнок. Андрей принял ковш из его рук, высосал не торопясь, покосился на нарезанное толстыми ломтями копчёное сало, но есть не стал.