Виктор Андриянов - Полынь чужбины Страница 10

«...Любимый мой! Позволь мне в письмах называть тебя на «ты». В нашем Порхове супруги всю жизнь называют друг друга на «вы». Но мы ведь не обвенчаны. Не представляю, как можно в постели говорить любимому: «Я вас люблю». Я даже просто в мыслях не могу тебя так называть вообще, женская любовь — странная штука. Я намного моложе тебя, а я часто про себя говорю о тебе: «Дитя мое». И умиляюсь чему-то смешному в тебе... Я схожу с ума. Я ничего не могу делать. Все время думаю только о тебе. Неужели суббота была только сном? А может, и правдой, но горькой. Ты, кажется, избегаешь меня. Что ты: испугался — или меня (наверное, я показалась тебе распущенной какой-то), или себя, или этих всех проклятых обстоятельств. Боже мой, ну почему у меня все так нелегко в жизни, что, даже, наконец-то, полюбив, я не могу любить так, как все,— свободно, легко...

И еще эта ужасная неуверенность. Я не верю, что хотя бы только нравлюсь тебе. Наверное, я поступаю очень гнусно, просто — вынуждаю (-ала) тебя уделить мне внимание. Я просто настырная девка, да? Что с того, что я люблю тебя? Разве это повод для каких-то изменений в твоей жизни?! Ты не представляешь, что ты значишь для меня. Ты перевернул всю мою жизнь.

Я как-то говорила тебе, что у меня прошлый год, до осени, был очень тяжелым. Все соединилось — всякие неприятности, я очень печально рассталась с одним знакомым. Я была унижена, разбита. Мои комплексы дошли до грани. При всем моем страхе перед смертью (а я ужасно боюсь ее) в некоторые моменты я бы отнеслась к ней совершенно безразлично. Долгое время я ни с кем не встречалась. Правда, летом, в Прибалтике, я все-таки вспомнила в какой-то момент, что я женщина как-никак (чисто психологически, никаких интимных или, как говорят, дорожных отношений с «опекающим» меня мужчиной у меня не было), немного отошла... Но будущее рисовалось, однако, в весьма мрачных красках, и вдруг — ты... мне оказываешь какое-то внимание. Нет, тогда я еще не полюбила. Но мне стало приятно просыпаться — и это было уже многое, стали забываться комплексы, исчезла страшная, буквально убивающая меня неуверенность в себе — и по внешности, и в уме, и в способностях... Мне вновь захотелось стать женщиной, меня вновь стали интересовать взгляды мужчин на улице... Короче, я изменилась — и это, конечно, все заметили, хотя, кроме Нади, вряд ли кто догадывался о причинах.

...Сегодня ты не зашел к нам. И, наверное, уже вообще не зайдешь. Я уже теряю надежду. Чем дальше суббота, тем нереальнее она мне кажется (и тебе, наверное, тоже), тем все более я понимаю, что продолжения быть не может, что для тебя это — просто досадный срыв, о чем ты наверняка жалеешь, как жалел, кажется, и о каждом (увы, из немногих) поцелуев. А я просто идиотка, возомнила о себе бог знает что...

Но если бы ты знал, как это тяжело: ждать встречи с любимым. Конечно, ты знаешь, ведь и ты любил когда-то.

Представляю, как для тебя это все наивно, по-детски звучит. Но мне не хочется с тобой играть, быть какой-то взрослой, рассудительной, умной и т. п. Мне хочется быть с тобою как можно более естественной, без вранья. Ведь наврать про себя в принципе можно кому угодно (даже самым проницательным), кроме себя. Хотя и себе порою трудно рассказать, понять себя. Верно ведь: вся жизнь человека — это масса ролей (для себя, для других), без ролей нас нет, пустота. Только экстремальные ситуации поэтому могут, освобождая до предела инстинкты, чувства наши, рассказать даже нам самим о самих себе. Подоросить этакое новенькое — чтобы не расслабляться, поразмышлять. Хотя экстремальных ситуаций бывает не так уж много у обыкновенных людей (поэтому они так мало и думают «за жизнь», да?). Вот, кстати, и за это еще мне нравится любовь — за ее экстремальность (я имею в виду, как говорят, «любовь не в смысле койки, а в смысле чувства»). Уж когда хочется кого-то видеть, слушать, целовать — то в этом не сомневаешься, не рефлексируешь, желание убивает разум с его сомнениями и анализами.

А ты много играешь. И, как ни странно, особенно это почувствовала я в последнюю встречу. Поэтому так трудно мне тебе верить, трудно понять, где ты искренен (где в тебе говорит нутро), а где ты придумываешь себя — то ли для других (для меня в том числе), то ли для себя самого.

Знаешь, сама чувствую, как перескакиваю все время с одного на другое, пишу без логики. Просто часто отвлекаюсь, а потом уже становится неинтересно писать о начатом.

Мне хочется любить тебя сильно и нежно. Я бесконечно вспоминаю, как все было тогда, в субботу, что ты говорил мне и каким ты был в некоторые моменты смешным —и чудесным, может быть, даже одновременно. Я так соскучилась по тебе, мне так хочется поцеловать тебя, прикоснуться к твоей немного шершавой щеке, и чтобы твои руки — нежные, ласковые — трогали меня, и чтобы у меня замирало все внутри. В субботу ты был большим ребенком, я, девчонка, впервые, честно говоря, в подобной ситуации ощущала себя взрослее (!) взрослого человека. В этом было, конечно, и что-то ненормальное, и оно мешало мне, но все равно было хорошо, и ничуть (плохо, да? неприятно?) не стыдно. А только хочется еще и еще. Еще немного —и я умру, я так хочу тебя (или быть твоей —так надо говорить, да?). Интересно, посещают тебя иногда подобные крамольные мысли или им нет места среди мыслей и дел повседневных?

...Ну вот, после вчерашней встречи с тобой у меня остался какой-то осадок. Тогда мне было хорошо с тобой, а вчера... Ты извини, что мои письма все чуть ли не мелодраматичны. Просто я пишу их обычно не в самом радужном настроении. Кстати, мне вчера было неприятно твое удивление, когда я сказала, что написала тебе. Впрочем, может, действительно оно вызвано тем, что среди вас не принято писать друг другу. Но как же вы обходитесь? Неужели обо всем говорите? И ничего больше не остается на душе?! А может, популярность такого рода общения среди нас, порховцев, вызвана иронизацией. При встречах мы слишком изощряемся в «достачах» (и не дай бог — ни-ни — сентиментальности) друг друга, ну а человек — он же всегда остается человеком, со своими проблемами, сложностями, огорчениями, с желаниями теплоты, понимания... Вот и пишем друг другу... У меня скопились многометровые письма, записки, да и сама я грешна — тоже люблю писать письма, вести дневники.

Но это — отступление. А осадок... Пытаюсь объяснить себе, чем он вызван, и не могу вот так назвать одной причины. Ты дразнишься (насчет «подходим ли мы друг другу», скажем так), и я понимаю, что ты просто дразнишься (кокетничаешь?). Но все равно завожусь, ибо голос — тот, внутренний, как ему и полагается, не дремлет, а нашептывает: а вдруг — все всерьез? Но тогда — зачем? Зачем ты идешь на какие бы то ни было отношения со мной? Знаешь, вся эта история напоминает мне историю с горячим пирожком. Пирожок — это я. Тебе вроде бы и хочется откушать (ну не так, чтобы очень уж, но попробовать тянет), да горячо (из-за многих, надо полагать, причин). И вот ты никак не решишься на что-то. Увы, я не смогла тебя зажечь (помнишь, ты говорил), наверное, тебе бы нужна какая-то другая женщина, которая бы смогла это сделать. И с ней бы ты не сидел битый час под липой, а был бы настойчивым и... горячим. Но это —уже моя беда, ты здесь ни при чем. А может, все-таки опыт твой, не знаю.

Но зачем тебе так много играть при мне? Что это, откуда? Или от уверенности в себе, или от неуверенности, что все же мне трудно допустить. Ты же не такой. Пойми, что, может, и хорошо мне было с тобой тогда, в школе, потому, что ты был естественным, ты был самим собой. И таким я тебя люблю.

Знаешь, раньше я думала, что у тебя было много женщин, связей ит. д. А сейчас почему-то мне кажется — конечно, я могу вполне ошибиться,—что ты больше говоришь об этом, чем было на самом деле. Но зачем? И даже если было — зачем же говорить об этом? Подчеркивание — оно отдает школярством. Но вот, к примеру, твой вопрос: «Сколько порховских мужичков тебе нравились?» И дело даже не в том, что если бы они действительно мне нравились, то, может, мне о ком-то из них было бы и неприятно вот так, как «о мужичке». А дело в том, что вот такой стиль общения — он безвкусен, понимаешь, пошловат и безвкусен. Этакий словесный мусор. Мне трудно объяснить—почему, да и, думаю, тебе не надо объяснять этого. Я знаю, что он, этот стиль, принят сейчас во многих компаниях, в том числе и светских. И ты привык к нему. Привык к фельдфебельству — вот видишь, из твоего же репертуара. Принято сейчас даже среди интеллигентных женщин вставлять крепкое словцо! А я этого не приемлю совершенно, остаюсь деревенщиной. Но ты не почувствовал, что со мной — не надо так. Думаю, что меня трудно обвинить в пуританстве, я весьма свободно отношусь к чему бы то ни было. Но — чтобы это было не пошло. Безвкусие — оно хуже грязи. Грязь виднее, ну а безвкусие — его и сейчас многие покупают и даже хвастаются. Ты, возможно, спросишь: а что, разве среди молодежи так не принято? Почему же — и среди нее есть такое, хотя молодежь — она ведь тоже, как воооще-то известно всем, разная. Среди тех, с кем общаюсь я,— нет, не принято. Но у других даже подобное все же подается по-другому (может, дело тут в иронии, довольно, надо отдать многим должное, тонкой) и потому смотрится тоже несколько иначе, чем примерно такой же стиль взрослых людей. Пожалуйста, разговаривай так с женщинами своего круга (мне несколько раз приходилось слышать, как это ты делаешь), да и где бы то ни было, мне все равно. Но не со мной. Тем более, что ведь на самом деле ты не такой. И — все решают мельчайшие нюансы. Ведь, к примеру, ты можешь мне говорить, что тебе хотелось бы меня раздеть (боже, услыхала бы маменька), и... (извини за такие подробности) — и это меня не коробит, а вот когда ты говоришь мне, что хотел бы меня «съесть» или «растерзать, как волк»,— это, извини, уже немного не то, это звучит для меня примерно так же, как если бы кто-то в постели меня называл персиком. Естественность — она всегда рядом с простотой (высокой!) и души, и чувств, а значит, и слов. К чему же ею пренебрегать, общаясь с — ну, не близкими, так себя назвать я не рискую, но, во всяком случае, любящими тебя людьми?