Евгений Войскунский - Девичьи сны Страница 10

День сегодня пасмурный, в кухне, где когда-то царила моя громкоголосая мама, темновато. Зажигаю свет. Заканчиваю возню с овощами, ставлю кастрюлю на газ.

Тут хлопает наружная дверь. Выглядываю в переднюю. Павлик пришел.

— Ты с работы? Почему так рано?

— Здрасьте, Юлия Генриховна. — Павлик вешает пальто и, задрав бороду, разматывает с шеи длинный шарф. — Я был на объекте, потом попутная машина подвезла.

Мы входим в комнату. Олежка бросается к отцу. Павлик чмокает его в щечку и, присев за Олежкин столик, начинает вникать в созданные сегодня произведения нашего мариниста. У молодых отцов далеко не всегда находятся терпение и время для ребенка — а у Павлика находятся, он хороший отец. Если б он не был суховат к нам с Сергеем, я бы вовсе не имела к зятю претензий. Непьющий, тихий, семьянин отменный — чего ж еще?

Он, подняв голову под моим «размышляющим» взглядом» смотрит на меня.

— Что-нибудь случилось, Юлия Генриховна?

— Нет. Ты пообедаешь с нами?

— Ну, если до двух. В три мне надо на работе появиться.

— Суп сварится, и сядем обедать. Котлеты только разогреть. Павлик, мне Нина сказала, что ты послал документы.

— Не документы, а данные о нас. — И после небольшой паузы: — Да, мы решили уехать.

— Па-а, — теребит его Олежка, — что мне нарисовать?

— Нарисуй вот здесь мостик, а на нем капитана. С подзорной трубой.

— Все-таки надо было посоветоваться с нами, — говорю.

— Юлия Генриховна, что тут советоваться, когда сто раз уже говорено. Мы же знаем, что вы с Сергеем Егорычем против отъезда.

— Сергей Егорович просто не выдержит.

— Мне очень жаль, поверьте. — Павлик округляет глаза, полные, я бы сказала, иудейской грусти. Он сидит в своем голубом, словно размытом джинсовом костюме, в варенке, или как там их называют, свесив широкую, как у Маркса, черную бороду над Олежкиными рисунками. — Очень, очень жаль. Но мы вынуждены думать о своей жизни. В Баку стало невозможно жить.

— Па-а, как рисовать позорную трубу?

— Не позорную, а подзорную. — Павлик пририсовывает к руке капитана трубу. — Юлия Генриховна, творится что-то страшное. Вчера к нам в институт заявились из Народного фронта человек семь-восемь, прошли по всем комнатам, приглядывались к лицам, заговаривали, а тем, кто не понимает по-азербайджански, бросали оскорбления…

— Откуда ты знаешь?

— Ну я-то понимаю. Директор вышел к ним, они потребовали, чтобы уволил армян. Всех до одного. И срок дали — неделю.

— Да какое они имеют право? Что за дикость?

— Вот именно. Дикари захватывают власть. Поэтому надо уезжать.

— Мне говорили, в Народном фронте писатели, ученые…

— Писатели пишут или выступают на митингах. А эти… эти действуют.

Вспоминаю давешних черноусых юнцов в скверике. Да уж… не приведи Господь…

— Па-а, что еще нарисовать?

— Нарисуй дом. Юлия Генриховна, мы должны думать не только о себе, а прежде всего об Олежке…

— Па-а! Покази, как рисовать дом!

— Вот так. — Павлик уверенной рукой делает быстрый набросок дома с башенками по углам. — Мы должны предвидеть, к чему идет.

— Может, обойдется.

— Не похоже, что обойдется. — Павлик смотрит на меня, теребит большим пальцем бороду. — Юлия Генриховна, — понижает он голос. — Мы с Ниной говорили, а вам все не решаемся сказать… Почему бы вам с Сергеем Егорычем тоже не уехать?

— Да ты что? — Я, признаться, ошеломлена. — Как это мы уедем?

— Очень просто. Вы немка…

— Я русская. Калмыкова.

— Вы Калмыкова по отчиму. А по отцу — Штайнер. В архиве, наверное, сохранились ваши метрики, это ведь легко установить — ваше немецкое происхождение. А ФРГ принимает советских немцев.

— Павлик, — говорю холодно. — Ты забываешься. Ты просто не смеешь делать нам с Сергеем Егоровичем такое предложение.

— Вы правы. — Грусть иудейская сгущается в его темно-коричневых глазах. — Вы правы. Извините.

Глава седьмая

Балтика. 1941 год

Те дни на Эзеле, а потом на Даго — были как страшный сон, в котором ты ищешь и не находишь спасения.

Четырнадцатого сентября противник высадил десант на острове Муху, несколько дней там гремел бой, семнадцатого немцы сломили сопротивление и, захватив дамбу, соединяющую этот остров с Эзелем, ворвались на Эзель. 46-й стрелковый полк, в санчасти которого оказались раненые Беспалов, Писаренко и еще двое технарей, вступил в дело. Начался долгий, ни днем, ни ночью не утихающий безнадежный бой. В санчасть притаскивали истерзанные тела бойцов, пахло кровью и порохом, предсмертные стоны и хрипы врывались в сознание Сергея, затуманенное контузией.

Под жестким натиском превосходящих сил противника редеющий полк отступал, цепляясь за холмы, за лесные опушки. Осень оплакивала его гибель затяжными дождями. Рубеж за рубежом — пятясь, огрызаясь огнем, не давая себя окружить, батальоны сорок шестого отходили на полуостров Сырве, кошачьим хвостом прилепившийся с юга к пузатому туловищу Эзеля.

Легкораненым пришлось уступить место в санчасти тяжелым, а куда было деваться, только в окопы. Сергея, как оружейника, взял к себе начальник боепитания, капитан с изрытым оспой красным лицом. Тут были не привычные Сергею скорострельные самолетные ШКАСы, а обыкновенные станковые и ручные пулеметы «дегтяри», побитые осколками, засыпанные песком и часто залитые кровью. Сергей разбирал, чинил, клал на оружие смазку — делал свое дело, не требующее напряжения больной головы, а только — навыка натруженных рук. Раза два, в минуты затишья, его навещал в наспех отрытой землянке старший сержант Писаренко. Он прихрамывал, опирался на палку. Смолили махру, обсуждали обстановку, а она, обстановка, была — хуже некуда.

— Слух такой, — говорил Писаренко, — что идет к нам из Кронштадта отряд кораблей.

— Подкрепления везут? — с надеждой спрашивал Сергей.

— Подкрепления! — Писаренко насмешливо щурил темные глаза. — Откуда их взять, коли весь флот стянут к Ленинграду? Соображение надо иметь, Беспалов. Идут, чтобы сымать нас с Эзеля. И которые на Даго. И на Ханко. Чтоб всех, кто распылился на балтийских просторах, обратно собрать — и под Питер. Главное в текущем моменте — Питер держать. Ты понял?

— Ага. А когда придут корабли?

— А ты сделай запрос командующему флотом.

Сергей потрогал повязку на голове. Голова была полна боли.

— Сволочи! — непонятно кого обругал Писаренко и окутался дымом. — Нехай мне будет лихо, — сказал он, раздавливая сапогом окурок, — а все ж таки я бомбил Берлин.

Корабли что-то не шли из Кронштадта. К началу октября остатки сорок шестого полка, сводный морской батальон и другие сильно поредевшие части истекали кровью на последних рубежах обороны на южной оконечности полуострова Сырве. Дальше уходить было некуда. Их поддерживала огнем 315-я береговая батарея, там героические были комендоры, героический командир капитан Стебель, известный всему Моонзундскому архипелагу, — только эта батарея поддерживала их, но и там уже кончались тяжелые снаряды. Кончался боезапас у стрелков и моряков, державших последний рубеж. И продовольствие кончалось. Кончались бинты.

А корабли не шли.

Ночь на 3 октября застала Сергея и несколько десятков стрелков из выбитого батальона близ поселка Мынту. В поселке что-то горело, мрачные красные отсветы разгорались и гасли на тучах, бесконечно плывущих над Эзелем. «Что же за нами никто не идет? — думал Сергей, мерзнувший в своем бушлате. Он лежал на дне траншеи с чужой винтовкой, доставшейся после гибели ее владельца. Он был теперь вторым номером в уцелевшем пулеметном расчете. Первый номер спал в двух шагах от него. Станковый пулемет на бруствере остывал от недавнего боя. — Никто не идет нас снимать… А ведь завтра… да уж, наверное, завтра будет мой последний день».

Он задремал и сквозь сон услышал, как кто-то выкликает его фамилию. С трудом разлепил воспаленные веки.

— Беспалов! — И уже удаляющийся голос звал: — Эй, Беспалов! Живой ты чи ни?

Неловко, еще в полусне, вылез Сергей из траншеи и закричал вслед уходящему Писаренко:

— Здесь я! Здесь!

И упал ничком под длинной пулеметной очередью с немецкой стороны. Он полз под роем трассирующих посвистывающих пуль и кричал, чтоб Писаренко обождал его.

Потом они шли по улице поселка, под сапогами скрипело битое стекло. Писаренко снова и снова принимался рассказывать, как в штаб полка позвонили из штаба укрепрайона и велели всем, кто жив из летного и техсостава авиагруппы, срочно прибыть на пристань, вот он, Писаренко, ищет, а двух технарей уже нету — Пихтелева вчера наповал, а Колесник пропал без вести, и мы с тобой, Беспалов, только и остались тут — сталинские соколы.

У пристани, под сполохами пожаров, качались четыре торпедных катера, и сходили на них по сходням люди, большинство в морской форме, но и сухопутные тоже. Командиры тут были, и даже (как узнал впоследствии Сергей) сам командир Островного укрепрайона генерал Елисеев со своим штабом. Черным-черно было от шинелей на узких катерных палубах. Когда Писаренко с Беспаловым, последние в очереди, подступили к сходне, их зычно окликнул командир со свирепым лицом: