Александр Чаковский - Мирные дни Страница 10

Мне надо было повернуться и уйти, не обращая внимания на пьяного, но я подошёл к столику и сел против капитана.

– Так-то лучше, – повеселел он. Я промолчал.

– Так я вам в мою стопку налью, – предложил капитан, – а то ресторан уже того, закрыт, все спать ушли, меня од-дного оставили.

Рот его искривился. Ударяя графином о край стопки, капи­тан налил мне полную.

– По-фронтовому. Ну, за здоровье всех страждущих! – провозгласил капитан и, подняв предназначенную мне стопку, медленно выпил. Затем, все так же не спеша, он взял хлеб, по­нюхал его и бросил обратно в тарелку. – Я знаю, капитан, ты непьющий, – сказал он, глядя на меня из-подь покрасневших, полуопущенных век. – Такие все непьющие.

Я молчал.

– А я непьющих не люблю, – продолжал он. – Не верю я им. Они боятся, как бы в пьяном виде душу не рас­крыть.

– Послушайте, капитан, – начал я, – а ведь вы все притво­ряетесь. По-моему, вы и пьёте оттого, что боитесь в трезвом виде душу открыть.

Я говорил искренне. Все это мне внезапно пришло в голову. Толстые, опухшие веки капитана дрогнули.

– Ну, ты брось эту психологию, – грубо вставил он. – Вот водка, пей. Я угощаю. А насчёт прошлого не касайся. Тоже по­литрук нашёлся.

Он схватил графин и резко, переливая через край, налил водку.

– Что ж, пожалуй, выпью, – согласился я.

Я выпил. Водка сразу ударила мне в голову. И, как это всегда случалось раньше, на фронте, всё стало казаться мне гораздо проще.

– На восток, значит, едешь, капитан? – спросил я, также переходя на «ты».

– Да что ты меня выпытываешь! – по-пьяному злобно за-кричал вдруг капитан. – Пригласили тебя – пей и молчи, а молчать не можешь, ну и чёрт с тобой!

– Брось истерику, – прервал я. – Я тебя не первый день вижу. На истерике не проживёшь.

Он снова потянулся к графину.

– Довольно тебе пить! – крикнул я и отодвинул графин. Капитан взглянул на меня, и мне показалось, что в мутных глазах его промелькнул испуг.

– На восток еду, – громко и вызывающе заявил вдруг капитан, – отвоевался. – Он кивнул на свою неподвижно висящую левую руку.

– Куда же? – спросил я.

– В Верхнегорск, – ответил он.

– Сам-то оттуда?

– Никогда не был, ленинградский, – сказал капитан. Mне показалось, что его хмель стал проходить, но что он искусственно поддерживает состояние опьянения.

– С рукой что? – спросил я.

– А тебе что за дело до моей руки? – снова вскипел он. – Была рука, и нет руки. Вот и весь сказ. Ясно?

– Ясно, – ответил я. Некоторое время мы молчали. Вдруг капитан резко поднялся.

– Ну, я спать пойду. – Он сунул руку в карман и, вытащив оттуда смятые в комок деньги, бросил их на стол, не считая. Затем, не оборачиваясь, нетвёрдым шагом пошёл к выходу.

…Как-то на стоянке я вышел на площадку вагона и застыл от неожиданности.

Поезд стоял на освещённой станции.

Да, станция была освещена, как будто не было никакой войны. Со своими фонарями и большими, незамаскированными окнами она вынырнула из беспросветного мрака, который в течение трёх лет каждый вечер надвигался на нас.

Несколько минут я стоял неподвижно. Мне даже показалось, что, если я сделаю шаг, одно движение, освещённый город растает во мраке, как мираж.

Поезд тронулся. Вагон медленно двигался вдоль перрона, и вокзальные фонари бросали на нас широкие полосы света.

И только тогда я заметил, что не один на площадке, – в глу­бине её мелькнул силуэт человека.

Я узнал капитана. Его лицо лишь на одно мгновение было освещено, когда по нему скользнул луч фонаря, но и этого было достаточно, чтобы разглядеть на нём выражение край­него удивления и, мне так показалось, страха.

– Освещением залюбовались? – окликнул я его. – Что? – глухо переопросил капитан.

– На город, говорю, освещённый засмотрелись? – повто­рил я. – Наверно, тоже три года не видели?

– Да, – так же глухо отозвался капитан. – Что вы сказали? Да, три года.

Его голос показался мне совершенно другим, не тем, какой я уже привык слышать за трое суток нашего совместного путе­шествия.

Мы молчали. Поезд мчался в темноте, и по временам снопы искр из паровозной трубы, точно трассирующие пули гигант­ского пулемёта, огненными шлейфами проносились над нами.

– Вот и свет… – заговорил капитан, – и в окнах свет… – Очевидно, перед глазами его всё ещё стояло видение освещён­ного города.

– Ну и хорошо, что свет, – заметил я, – очень уж надоело в темноте жить. Неужели, капитан, тебя свет не радует?

– Жжёт он меня, а не радует, – медленно и точно с боль­шой внутренней болью проговорил капитан. – Слушай, – он внезапно повысил голос, – я ведь уже два года как в темноте живу, привык, а теперь снова на свет выходить надо.

– Все выйдут на свет, – сказал я. – Что же ты, всю жизнь думал в темноте прожить?

– А кому мне на свету показываться? – с прежней, зна­комой мне злобой произнёс он. – Бельмом на глазу быть?

– Кто у тебя в Верхнегорске из близких живёт? – опросил я, чтобы направить разговор по другому руслу.

– Никто, никто, – с ещё большей злобой ответил капитан, – никто у меня нигде не живёт. Понял? Все с бою брать должен.

– Не знаю, капитан, про что ты говоришь.

– И знать нечего, – грубо оборвал он.

Мы снова замолчали. Капитан заразил меня своим раздра­жением.

– Послушайте, капитан, а вы не пробовали действовать на­оборот? – спросил я.

– Что такое?

– Наоборот, – повторил я. – Без этой злобы, которая, кро­ме вас, никому не понятна. Я чувствую, что вы перешили что-то, но ведь вы не единственный. С вами очень трудно говорить, будто вы всё время ждёте удара.

– Э-э, брось, – прервал меня он. – Ты мне лучше вот что скажи, только честно, без дураков, ты мне скажи: веришь ты кому-нибудь? А? Веришь? Но только так, до конца и без оглядки?

Я немного растерялся от такого вопроса.

– Конечно, – ответил я. – Как же можно жить без веры? И как можно воевать?

– Э-э, ты мне волынку не заводи, – снова прервал меня ка­питан. – Ты мне сейчас про родину начнёшь говорить да про победу. В это я и сам верю. Нет, ты мне про человека скажи. Есть у тебя такой человек, которому ты, как себе, веришь?

– Есть, – ответил я и подумал о Лиде.

– Баба?

– Женщина.

– За что же ты ей веришь? – с издёвкой в голосе спросил капитан.

– Я верю ей потому, что она никогда меня не обманывала. И не может обмануть.

– Это почему же? – спросил он. – Что ты, сахарный?

– Потому, что дело тут не только во мне, – сказал я, – а больше всего в ней. Потому, что она вообще никогда не врёт.

– Э-э, заливаешь ты мне, друг, – с упрямой настойчиво­стью возразил капитан. – Либо она тебе шарики крутит, либо ты мне.

– Нет, не думай, капитан, что больше всех знаешь! – так же громко возразил я, чувствуя, как во мне растёт обида. – Мне ни к чему тебе врать. Я тебя недавно узнал и, наверно, никогда больше не увижу.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся он колючим, хриплым смехом. – Это ты сказку себе, друг, сочинил. В сказке твоей оно так, а в жизни-то наоборот.

Несколько минут мы не произносили ни слова. Потом я сказал:

– Ладно, капитан. Я ведь не знаю, что у тебя там такое произошло.

– Да что ты меня пытаешь? – крикнул капитан. – Пу­сти! – Грубо отстранив меня плечом, он шагнул в вагон и с грохотом захлопнул дверь.

Поезд ускорял ход, и кругом была по-прежнему темнота. Мне вдруг стало нестерпимо жарко. Держась за поручни, я вы­сунулся и подставил лицо встречному ветру.

– Кто это здесь висит? – услышал я за моей спиной голос. На площадке стоял проводник с фонарём.

– А только висеть, товарищ военный, не надо, – скучным голосом говорил проводник. – Сорвётесь, а я потом отвечай.

Я вернулся в вагон. Пробираясь на свою полку, я заметил, что капитана на месте нет. Улёгшись на спину, я пытался за­снуть. Но сон не шёл. Я стал думать о капитане. Он стоял пе­ред моими глазами неразгаданный, злой, недоверчивый и гру­бый, каждую минуту готовый к отпору. Только сейчас я почувствовал, как жутко жить на свете такому человеку.

…Теперь я вновь встретил этого человека. Он уже давно ушёл, но я всё ещё смотрел на дверь, словно ожидал, что он вернётся. Я готов был бы поверить во что угодно, только не в то, что этот озлобленный, подозрительный человек будет зани­маться оконными рамами, дверными ручками и прочими ве­щами.

Я снова занялся переоборудованием нашей комнаты.

Так началась наша совместная послевоенная жизнь. В тот первый день, когда я, усталая, огорчённая очередной неудачей, вернулась домой, Саша встретил меня так радостно, наша ком­ната выглядела так чудесно, что я на какое-то время забыла о своих заводских делах.

Мы задёрнули занавески, зажгли свет. Изящные, тоненькие, нарисованные тушью на абажуре волшебные фигуркн повисли над столом, и вся комната, залитая мягким, пропущенным че­рез вощёную бумагу светом, приобрела не свойственный ей спокойный и уютный вид, наполнилась радостью и доволь­ством.