Николай Гейнце - Генералиссимус Суворов Страница 10

— Ну и пусть его будет солдатом! — иногда в отчаянии выражал свое мнение в частых беседах с женой о сыне отец.

Содержание сына в солдатах, он знал, не могло обойтись дорого.

— И что ты, батюшка, — запальчиво восклицала Авдотья Федосьевна, — генеральский чин получил, а ума не нажил… солдатом… такой хилый, нежный… Голову на плаху положу, а не отпущу.

В тоне ее голоса слышались решительные ноты.

— Тогда драть надо, выбить из него эту дурь. Не миндальничать с ним… Саша да Саша, такой-сякой, немазаный.

— Уж и драть… Тоже выдумал, а еще отец… Единственного сына да драть… Пусть себе забавляется, мальчик еще… Вырастет, дурь-то эта сама собой пройдет…

— Ой, жена, не пройдет, не таков малый, чую, что не пройдет…

— Каркай еще, каркай… — сердилась Авдотья Федосьевна и уходила из кабинета мужа, где обыкновенно происходили подобные разговоры.

VIII. Дикарь

Мы упомянули, что семейство Суворовых жило в довольстве. Помещичье довольство того времени измерялось, в огромном большинстве случаев, далеко не на современный денежный аршин.

Денег тогда было мало, да и нужды в них не было. Иной считавшийся богатым помещик получал со всех своих вотчин рублей пятьсот-шестьсот, и то все медными деньгами, которые, как знает читатель, не были тогда так легковесны, как современные. Если нужно было брать с собой денег, возили в мешках, на особой фуре.

Но как же было жить без денег? — спросит, быть может, меня читатель или же, что верней всего, легкомысленная читательница. В уме последней пронесутся в это время соблазнительные картины выставок гостиного двора.

В описываемое мною блаженное время денег совсем не было нужно в помещичьем быту. Винокуренный завод свой; всякая вотчина доставляла запасы: из одной вотчины везли пшено, крупу, из другой — свинину, из третьей — всякую живность, амбары и кладовые битком, бывало, набиты всяким харчем.

Одевались тоже во все свое, зимой в домашнее сукно, а летом в домашний канифас. Так шла тогдашняя жизнь.

Были, впрочем, исключения, и к таким исключениям принадлежал и Василий Иванович Суворов.

У него водились деньжонки, но их он не тратил, да и не имел нужды тратить на домашний обиход, а ссужал в трудные минуты соседей помещиков из тех, которые любили жуировать по столицам и заграничным землям, под верные закладные и часто приобретал потом заложенные имения.

Василий Иванович был скопидом-собиратель. Небольшое сравнительно хозяйство в своем новгородском именье он вел самолично, хотя, конечно, в именье был и староста. От барского глаза не укрывалось ничего.

В сущности, Василий Иванович был добрый барин, но не терпел и строго взыскивал за обман. Бывало, сойдет с крыльца и станет у притолоки, возле деревянного солдата. На барском дворе у крыльца стоял деревянный раскрашенный солдат с громадными усищами и выпученными глазами. Станет Василий Иванович возле солдата и смотрит, что делается во дворе. Гладит, идет какой дворовой, выпросил у ключника гуся или индейку.

Увидит Василий Иванович и спросит:

— Что там несешь?

Если скажет сейчас, что вот, мол; батюшка, выпросил живность, ну и ступай, ничего. А если, примером, кто, бывало, начнет прятаться или прятать птицу — беда: крепко разгневается Василий Иванович.

К господскому столу каждый день особо варился окорок ветчины для подачек. Как только господа сядут за стол, так в залу и набегут все дворовые ребятишки, в рубашонках, подчас в грязи и станут около стены, всякий с чашечкой. После горячего Василий Иванович обыкновенно обращался к дворецкому:

— Дай им, братец, подачи!

Дворецкий нарежет ломтики хлеба, положит на них по ломтику ветчины, да и наделит всех. Таковы были патриархальные нравы доброго прошлого.

Дом стариков Суворовых, несмотря на их средний достаток, был открытый, и гости из соседних помещиков, тогда в значительном числе живших по деревням, собирались часто. Это обстоятельство составляло самую мучительную сторону жизни для маленького Александра Суворова. «Дикарь», как называл его дядька Степан, не мог выносить общества посторонних вообще, а большого общества незнакомых людей в особенности.

Эта ненормальность ребенка кидалась в глаза не только своим, но и гостям. Василий Иванович делал сыну замечания, выговоры, но совершенно безуспешно. Мальчик все больше и больше замыкался в своем внутреннем мире, питался мечтаниями и грезами своего раннего воображения. Внутренняя работа продолжалась, препятствия только вырабатывали в ребенке волю, и без того замечательно упругую, и дело двигалось своим путем.

У Василия Ивановича было слишком много занятий денежного характера, по его мнению, более важных. Он махнул на сына рукой, а посторонние, вслед за дядькой, окрестили его «дикарем». Его оставили, таким образом, в покое, к его большому удовольствию, но покой этот изредка все-таки нарушался.

Однажды летом 1742 года у Суворова собрались гости, и среди них были незнакомые со странными привычками маленького Суворова; Василий Иванович по выраженному ими желанию послал за сыном, приказывая ему явиться в гостиную. Старый дядька Степан отправился за своим воспитанником.

Он застал своего питомца, по обыкновению, лежащим на полу, среди комнаты, углубленного в рассматривание географической карты.

Мальчик то внимательно читал книгу, то сосредоточенно отмечал что-то на карте. Книгой было, обыкновенно, описание какой-нибудь войны, и мальчик по карте следил за движением тех или других войск.

— Лександр Васильевич, Лександр Васильевич! — окликнул его старый слуга.

Углубленный в свои занятия, мальчик не заметил вошедшего и не слыхал его оклика.

— Лександр Васильевич! — уже почти крикнул дядька и дотронулся рукой до плеча мальчика.

— Чего тебе? — нетерпеливо спросил молодой Суворов, нехотя отрываясь от занятия.

— Пожалуйте одеваться…

— Зачем?

— Папенька приказал вам выйти в гостиную…

— О, Господи!.. Кто там еще?..

— Гостей много… — угрюмо отвечал Степан, предвидя, что возложенная на него старым барином миссия привести в гостиную молодого барчонка еще далека до ее осуществления.

На самом деле, Александр Васильевич, как ни в чем не бывало, снова обратился к прерванным занятиям и тщательно проводил на карте какую-то линию, справляясь по открытой перед ним книге.

— Лександр Васильевич, извольте одеваться… — продолжал Степан, хмуря и без того сдвинутые брови. — Ишь, чулки в чернилах опять замарали… На вас не напасешься…

Мальчик, видимо, не слыхал этой воркотни.

— Ну, ребенок, — продолжал разглагольствовать старик, — другие дети радуются, когда гости приезжают, все лишние сласти перепадут, а этому не надо… зарылся в книги и знать никого не хочет… О сне и об еде забыть готов… Что в этих книгах толку. Не доведут вас, Лександр Васильевич, до добра эти книги… На что было бы лучше, кабы вы, как другие дети, играли бы, резвились, а то сидит у себя в комнате бука букой… Недаром все соседи вас дикарем прозвали…

Мальчик продолжал читать и отмечать прочитанное по карте. Все, что говорил Степан, ему было известно наизусть.

— Лександр Васильевич, да извольте же вставать и одеваться! — строго крикнул уже старик.

Мальчик поднял голову.

— Одеваться? Зачем одеваться, ведь я одет?

— Известно, что не голые, только эта одежда будничная, домашняя, а папенька приказал вам одеться понаряднее… Слышали, чай, сказал я вам, что там гости…

— Гости… Да ведь гости приехали к папеньке и маменьке, а не ко мне…

— Любопытствуют, значит, видеть барчука… Вам бы это должно быть лестно…

— Нет, это только скучно.

— Скучно али весело, только извольте вставать да одеваться; вот я вам принес и кафтанчик французского покроя с серебряными пуговицами. Пожалуйте!

— Боже мой, как это досадно!.. И на самом интересном месте, — нехотя поднялся мальчик.

Старик Степан, воспользовавшись тем, что барчук его встал, быстро снял с него широкий домашний камзолик и надел принесенный кафтан.

— Ишь волосы как растрепались, косичка на сторону совсем съехала… Бантик-то надо снова перевязывать, — ворчал слуга, поправляя прическу своего молодого барина.

Мальчик молчал, видимо решившись покориться неизбежной участи.

— А все это от этих самых книг ваших… — продолжал Степан. — Совсем вы от них растерялись, и даже в уме у вас видимо повреждение…

Александр Васильевич захохотал:

— Ты думаешь, Степан?

— Чего тут думать, и думать нечего, когда явственно… Не доведут вас книги до добра… А еще в военную службу норовите… На что военному книги? Военному артикул надобен… Собрали бы дворовых мальчишек, да с ними бы занимались.

— Ан вот ты и не понимаешь…