Даниил Мордовцев - Господин Великий Новгород Страница 10

Старуха пошуршала обо что-то в темноте:

— Отворись-раскройся, моя могилка.

Что-то скрипнуло, будто дверь... Но ничего не было видно. Вдруг пришлец ощутил прикосновение к своей руке чего-то холодного и попятился было назад.

— Не бойся, иди... — Старуха потянула его за руку.

Ощупывая ногами землю, он осторожно подвинулся вперед, переступил порог... Опять мяуканье...

— Брысь-брысь, желтый глаз!

Пришлец увидел, что недалеко, как будто в углу, тлеют уголья, нисколько не освещая мрачной пещеры. Старуха бросила что-то на эти уголья, и пламя озарило на один миг подземелье. Но старуха успела: в руках ее оказалась зажженная лучина, которую она и поднесла к глиняной плошке, стоявшей на гладком большом камне среди пещеры. Светильня плошки вспыхнула, осветив все подземелье.

В один момент произошло что-то необыкновенное, страшное, от чего пришлец хотел бы тотчас же бежать, крестясь в ужасе и дрожа, но ноги отказались служить ему...

Словно бешеный замяукал и зафыркал огромный черный кот с фосфорическими желто-зелеными глазами и стал метаться из угла в угол... Какая-то большая птица, махая крыльями, задела ими по лицу обезумевшего от страха пришлеца и, сев в углубление, уставила на него свои круглые, огромные, неморгающие глаза — глаза точно у человека, а уши торчат, как у кота, — голова, как у ребенка, круглая, с загнутым книзу клювом, которым она щелкает, как зубами... Со всех сторон запорхали по пещере летучие мыши и задевали своими крючковатыми крыльями пришлеца за лицо, за уши, за волосы, которые едва ли не шевелились у него...

На жердях и веревках висели пучки всевозможных трав, цветов, кореньев... Меж ними висели сушеные лягушки, ящерицы, змеи... Страшный кот, вспрыгнув на одну из жердей, сердито фыркал и глядел своими ужасными, светящимися зеленым огнем глазами, как бы следя за каждым его вздохом...

А между тем извне в это страшное подземелье продолжали доноситься медленные, торжественные удары вечевого колокола. Казалось, что Новгород хоронит кого-то...

Старуха, что-то копавшаяся в углу, подошла к пришлецу и снова пытливо взглянула ему в глаза.

— Своей волей пришел, добрый молодец?

— Своей, бабушка.

Он испугался своего собственного голоса — это был не его голос... И кот при этом опять замяукал.

— А за каким помыслом пришел?

— Судьбу свою узнать хочу.

— Суд свой... что сужено тебе... И ейный суд?

— И ейный тако ж, бабушка... И Марфин.

— И Марфин?

— Точно... какова ее судьбина?

— Фу-фу-фу! — закачала своею седою головой старуха. — Высоко сокол летает — иде-то сядет?..

Старуха подошла к страшной птице — то была сова — и шепнула ей что-то в ухо. Сова защелкала клювом...

— А?.. На ково сердитуешь? На Марфу ци на Марфину сношеньку молодую?

Сова опять защелкала и уставила свои словно бы думающие глаза на огонь.

— Для чего разбудили старика? — обратилась вдруг старуха к пришлецу.

Тот не понял ее вопроса и молчал.

— Вече для чево звонят? — переспросила она вновь, прислушиваясь к протяжным ударам колокола.

— Гонец со Пскова пригнал с вестями.

— Знаю... Великой князь на Великой Новгород псковичей подымае и сам скоро на конь всяде...

— Ноли правда?

— Истинная... И ко мне гонцы пригнали с Москвы. Мои гонцы вернее ваших — без опасных грамот ходят по аеру[38]...

Летучие мыши продолжали носиться по пещере, цеплялись за серые камни, пищали...

— Так суд свой знать хочешь? И ейный — той, черноглазой, белогрудой ластушки?.. И Марфин?.. и Великого Новагорода?

— Ей-ей хошу.

— Болого!.. Сымай пояс.

Тот дрожащими руками распоясал на себе широкий шерстяной пояс с разводами и пышными цветными концами.

— Клади под леву пяту.

Тот повиновался... Опять послышалось невдалеке, словно бы за стеною, тихое, мелодическое женское пение.

— Что это, бабушка?

— То моя душенька играе... А топерево сыми подпояску с рубахи... В ту пору как поп тебя крестил и из купели вымал, он тебя и подпоясочкою опоясал... Сымай ее... клади под леву пяту.

Снята и шелковая малиновая подпояска и положена под левую пятку...

— Сыми топерево хрест и положь под праву пяту.

Руки, казалось, совсем не слушались, когда пришлец расстегивал ворот рубахи и снимал с шеи крест на черном гайтане[39]... Но вот крест положен под правую пятку.

Неведомое пение продолжалось где-то, казалось, под землей. Явственно слышался и нежный голос, и даже слова знакомой песни о «Садко — богатом госте»:

И поехал Садко по Волхову,А со Волхова в Ильмень-озеро,А со Ильменя-ту во Ладожско,А со Ладожска в Неву-реку,А Невою-рекой в сине море...

Послышался плеск воды, а потом шепот старухи, как бы с кем-то разговаривавшей... «Ильмень, Ильмень, дай воды Волхову... Волхово, Волхово, дай воды Новугороду...»

Старуха вышла из угла, подошла к своему гостю, держа в руках красный лоскут.

— Не гляди глазами — слушай ушами и говори за мной...

И старуха завязала ему красным лоскутом глаза.

— Сказывай за мной, добрый молодец, слово по слову, как за попом перед причастьем.

И старуха начала нараспев причитать:

Встаю я, добер молодец, не крестясь,Умываюсь, не молясь.Из ворот выхожу —На солнушко не гляжу,Иду я, добер молодец, лесами-полями,Неведомыми землями,Где русково духу не слыхано,Где живой души не видано,Где петух не поет,Ино сова глас подает, —Под нози Христа метаю,Суда свово пытаю...

Несчастный дрожал всем телом, повторяя эти страшные слова. Кудесничество и волхвование в то время пользовались еще такою верою, что против них бессильны были и власть, сама веровавшая кудесникам, и церковь, допускавшая возможность езды на бесах, как на лошадях, или на ковре-самолете... Давно ли преподобный Иоанн успел слетать на бесе в Иерусалим в одну ночь?..[40] Послышался стон филина...

— Слышишь?

— Слышу...

— Топерево самая пора... пытай судьбу... Спрашивай!

— Что будет с Великим Новгородом?

— Был Господин Великий Новгород — и не будет ево... Будет осударь...

— Какой государь?

— Православной.

— Так за нево стоять?

— За тово, кто осударем станет.

— А какой суд ждет Марфу?

— Осударев суд.

— А Марья будет моя?

— Коли Новгород осударев будет, ино и Марья твоя.

— А люб ли я ей?

— Ожели бы не люб, не приходила бы она ко мне пытать о тебе.

— Ноли она была у тебя?..

У вопрошающего ноги подкашивались. Он готов был упасть и силился сорвать повязку с глаз.

— Не сымай! Не сымай! — остановила его старуха.

Она сняла с жерди пучок каких-то сухих трав и бросила на тлевшие в углу уголья. Угли вспыхнули зеленым пламенем, и по пещере распространился удушливый, одуряющий запах. Затем старуха прошла в какое-то темное отверстие в углу пещеры и через минуту воротилась, но уже не одна: с нею вышла молоденькая девушка и остановилась в отдалении. Кот, увидав ее, спрыгнул с жерди, на которой все время сидел; распушив хвост, подошел к девушке и стал тереться у ее ног.

— Смотри на свою суженую — вон она! — сказала старуха и сорвала повязку с глаз своей жертвы.

Тот глянул, ахнул и как сноп повалился на землю...

IV. БУРНОЕ ВЕЧЕ

Долго, не умолкая ни на минуту, гудел вечевой колокол. Странный голос его, какой-то кричащий, подмывающий, не похожий ни на один колокольный голос любой из множества новгородских церквей и соборов разносился над Новгородом, то усиливаясь и возвышаясь в одном направлении, над одними «концами» города, то падая и стихая над другими, смотря по тому, куда уносил его порыв ветра, дувшего, казалось, то с московской, то со псковской, то с ливонской стороны...

«Вечный» звонарь, одноглазый, сухой и сморщенный старичок, которому один глаз еще в детстве отец его, тоже «вечный» звонарь, нечаянно выхлестнул веревкою, привязанною для звона к язычку вечевого колокола, без шапки, с мятущимися по ветру седыми, редкими волосенками, с восторженным умилением на старческом лице, точно священнодействуя, звонил, ни на миг не переставая, качая железный язык из стороны в сторону, колотя им об медные, сильно побитые края колокола, который вздрагивал и кричал словно от боли и которого стоны заглушал новый удар железного языка, и он опять вздрагивал и кричал — кричал как живой человек, как раненый или утопающий, а подчас как плачущая женщина. «Вечный» звонарь хорошо изучил натуру и голос своего колокола, изучал его всю жизнь и умел заставить его кричать таким голосом, какого ему хотелось, какого ожидал от него Господин Великий Новгород — тревожного, радостного, набатного или унылого.

Теперь он кричал тревожно. «Вечный» звонарь знал, покакому поводу созывается вече: ему впопыхах поведали о том отроки, прибежавшие от посадника, прямо с Марфина пира, и велевшие звонить вече. «Москва на нас собирается!» — «Псков поломал крестное целованье — миродокончальные грамоты разметывает...»