Евгений Марков - Учебные годы старого барчука Страница 10

В удивлённой голове уже складывались понемногу, ещё не совсем ясно, но назревали всё настойчивее и последовательнее, новые бесконечные взгляды, признававшие в этом обширном и свободном мире Божьем не одну волю и не одни интересы грозного барина Андрея Фёдоровича, папеньки нашего, с его барышнями и барчуками, сурово царившего над своей барщиной, над кучерами, лакеями и девками своими в своей наследственной ольховатской вотчине. Сама Ольховатка наша, давно исчезнувшая в туманах дали, заслонённая от наших глаз первым попавшимся холмом, уже не казалась нам теперь такою, какою мы знали её, какою мы её обожали, прежде чем вышли из её родных стен. Мы уже видели слишком много гораздо лучшего, гораздо большего, мы уже потеряли счёт всем прекрасным помещичьим усадьбам, всем живописным деревням, мимо которых проезжали, которыми восхищённо любовались.

Нас теперь манит не назад, а вперёд, не к старому, а к новому, и безмолвные всхлипыванья сердца, растроганного прощаньем, мало-помалу стихают, как последние зарницы, в охватившем нас неясном ожидании каких-то бесконечных беспричинных радостей будущего.

Хороша жизнь! Хорошо впереди, там где-то далеко, за этими тающими в розовом золоте горизонтами, под этими проступившими нежными огнями, далёкими облаками… Туда двигаемся мы, в эти манящие перспективы света и красок, где мы будем жить вечно молодые, вечно счастливые, вечно всех любящие…

Это поэтическое чувство далёкого освещённого горизонта, с его розовыми миражами, с облаками, мерцающими, как волшебные замки, — я унёс из своего детства в холод зрелой жизни, и до сих пор не смею смотреть на догорающую зарю заката без тайного сердечного трепета, без смутного желания далёкого, яркого, как этот горизонт, личного счастья…

Ночлеги и днёвки — неиссякаемый источник удовольствия и любопытства. Осматривают хату, торгуются, отпрягают лошадей, подмазывают карету… Обедают из больших складней, на мужицком столе, печёными яйцами, жареными курами, холодными котлетками, всем тем, что не подаётся обыкновенно к обеду, и так именно, как никогда не обедают.

Папенька ложится одетый на свою кожаную подушку за перегородкой избы отдохнуть после обеда, пока кормятся лошади; наши люди и здешние мужики тоже словно проваливаются куда-то; даже собаки прячутся по тесным углам, и в полуденном зное длинного летнего дня остаются только куры, торопливо клюющие под окнами крошки с нашего стола, да мы — любопытная бессонная детвора, с нашею вечно бодрою мамой.

Маменька — это всегдашний элемент поэзии и предприимчивости в нашей семье. Она передала нам, своим деткам, наполнявшие её инстинкты жизненной прелести, в которых столько счастья для человека и такой твёрдый житейский устой в его борьбе с судьбою. Она, кажется, так же молода, как и мы сами, и увлекается нашим увлеченьем с совершенною искренностью. У неё внутри живёт та же потребность перемены, разнообразия, необыкновенности впечатлений, как и в нас самих. Вместе с нами перечитывала она с восторгом Вальтер Скотта и Купера, и мечтала среди прозаических занятий деревенского хозяйства о путешествиях в прерии и девственные леса Америки.

Маменька всегда готова на всякую весёлую и интересную затею, особенно когда на неё не давит чугунная пята домовладыки. В эти дорогие для нас минуты какой-нибудь неожиданной весёлой прогулки или поездки, перевёртывавшей кверху ногами все приевшиеся распорядки, все узаконенные обычаи нашей ежедневной колеи, когда мы убегали из дому сообща с нашею милою мамою и лепились около неё дружелюбно и доверчиво, как цыплята около своей наседки, — между нами и ею вырастали такие нежные и крепкие сердечные нити, каких не в силах вырастить никакое суровое исполнение материнского долга, никакая возвышенная нравственность, чуждая детских слабостей и детского вкуса.

— Куда ж, мама, куда? — спрашивали мы с радостным предчувствием каких-то особенных похождений, очутившись на дворе «постоялого» вслед за своею мамой.

— Пойдёмте в лес, детки, в Жестяной Верх, поищем грибов. Тут отличные белые грибы, вот и велим их к ужину сварить. Берите вон ту корзину. Да захватите яблок в карманы, жарко будет.

— Надо палки, мама, взять, а то собаки нападут, да и мало ли кто в лесу встретится? — с напускною деловитостью взрослого человека говорит Алёша, усиленно вытаскивая из плетня гладкую орешину.

— Ведь это лес огромный, мама, на несколько вёрст? В нём, наверное, есть волки? — спрашиваю я, и сердце моё сладко замирает от своей собственной храбрости и от предстоящих опасностей.

— Конечно, волки есть, да мы будем поближе к деревне, лесника отыщем. Далеко нельзя, некогда, отец проснётся.

Я торопливо вооружился по примеру Алёши длинным дрючком и побежал догонять маменьку, с торжеством держа его на плече, как непобедимое копьё рыцаря. Мы шли через крестьянское гумно, на задворки, и оттуда должны были спуститься без дорожки по круглому высокому скату зелёной горы в глубокую лощину, за которою начинался на противоположном, ещё более крутом склоне, высокоствольный берёзовый лес. Он уходил от деревни по этому тесному ущелью далеко-далеко, заполонив собою горизонт. Букеты белых стволов с распущенными до земли мягкими зелёными косами чрезвычайно живописно вырезались на яркой зелени ската, и издали казалось, будто все эти необозримые толпы белых деревьев тихо спускались с горы к нам навстречу. С весёлым хохотом неудержимо сбегали мы вниз по крутому склону, будто невидимая рука толкала нас в спину и потешалась над нашей беспомощностью. Мы с Алёшей пробовали в качестве рыцарей поддержать маменьку, которая вскрикивала с некоторым испугом, уносясь стремительно вниз; но мы только сбивали её с пути и сами чуть не кувырнулись десять раз носом, пока наконец не остановились, задыхаясь, внизу лощины. Маменька растянулась-таки отличным манером, несмотря на нашу рыцарскую помощь, и со смехом вскочила на ноги прежде, чем мы успели подбежать к ней, глубоко пристыжённые, что не сумели охранить нашу маму.

— Ну вот, детки, и я как маленькая упала, а ещё вас останавливала! — весело сказала мать, оправляя выбившиеся волосы. — Теперь давайте гору брать приступом, на неё не шутка взобраться.

Мы хвастливо улыбались, окидывая взглядом крутую покатость горы, а сердце наше молча исполнялось необыкновенно ласкового чувства к милой маме, бегавшей и падавшей вместе с нами с зелёной горки, как сестра с братьями.

На горку нам удалось втащить маменьку, подхватив её с двух сторон, будто пристяжные в тройке. Таинственная лесная сень охватила нас безмолвием и зелёным сумраком. Мы двигались, затерянные в этих бесконечных белых колоннах, под этими чуть колыхавшимися сводами, забыв о грибах. Да грибов, кажется, и не было, так как давно стояли сухие жаркие дни.

Мы, мальчики, не охотники были до грибов. Это считалось у нас, казаков, бабьим делом. Мы ждали, мы искали совсем другого. Горячими глазёнками своими мы всматривались в лесную глушь, в тёмные овраги с беспокойной надеждой, что вот-вот оттуда выскочит что-нибудь страшное, с чем придётся нам схватиться, вступить в отчаянную борьбу, защищая нашу мать, что сейчас произойдёт что-нибудь такое необыкновенное, такое интересное, чего мы ещё никогда в жизни не испытывали и что мы могли только неясно предчувствовать по замираньям своего сердца. Судорожно сжимали мы в своих крепких, привычных к драке ручонках захваченные нами палки, не сомневаясь, что им придётся тут поработать. Разговор прекратился как-то сам собою, и мы молча карабкались на крутые склоны, цепляясь за деревья, спускались в круглые мягкие лощинки, заросшие выше нашей груди кудрявыми папоротниками маменька тоже была охвачена этим немым наслажденьем давно не виданного леса, и шла тоже молча, тоже внимательно озираясь.

В отвершке, заполонённом орешником, быстро мелькнуло между веток и стрелою взвилось на густую высокую берёзу что-то пушистое и красное.

— Белка! — заорал Алёша, весь покраснев от радости, и бросился под берёзу. Мы никогда ещё не видали живой белки в её природной обстановке, и неожиданное появление её среди однообразной зелени леса зажгло в нашем сердце восторженные огни. Мы бежали, закинув вверх головы, спотыкаясь о пни, боясь выпустить из виду хорошенького красного зверька, который легко и ловко, словно по ровному полу, переносился с сучьев одного дерева на другое, распустив рулём длинный пушистый хвост, и беззаботно смотрел оттуда на нас весёленькими глазками, словно играл с нами взапуски. Однако белка оказалась проворнее проворных семибратских барчуков, и скоро исчезла в чащах, к нашему глубокому огорчению.

Она теперь наполняла всё наше воображение, и мы пробирались у подножий огромных многоярусных берёз, разинув рты, не видя ничего под ногами, жадно пристыв глазами к сучьям деревьев в нетерпеливом желании насладиться ещё раз оригинальным видом весёлого прыгуна, щёлкающего орешки.