НИКОЛАЙ ФЕВР - СОЛНЦЕ ВОСХОДИТ НА ЗАПАДЕ Страница 10

Когда я услышал впервые внушительный советский термин – «жилмассив», я разумеется не рисовал в своем воображении ньюйоркский небоскреб, но представлял себе целый блок современных светлых зданий, таких обычных для среднего и даже маленького европейского городка, – зданий в которых сотни рабочих семей имеют небольшие, но удобные квартиры.

Каково же было мое удивление, когда «жилмассивом горсовета», оказались два дрянных дома в три этажа, которые к тому же выглядят так, как будто их строили одновременно с псковским Кремлем. О них можно дословно повторить все сказанное выше о «доме специалистов». Убожество, безвкусица, обветшалость и полное отсутствие основных требований гигиены. Ванные комнаты есть, но ванн в них не было. Но, чтобы не пропадало несколько метров драгоценной «жилплощади», в ванных комнатах, либо живут, либо стоят какие то бочки с кислой капустой и огурцами. И опять, – прогнившие полы, истлевшие подоконники, крутые лестницы со сломанными перилами и стены в пятнах от сырости, покрытые сетью водопроводных труб и электрических проводов.

Так выглядят новые советские постройки, да еще с такими пышными названиями, как «дом специалистов» и «жилмассив горсовета». Почему они имеют такой вид? Не хватает опытных инженеров? Мастеров? Каменщиков? Отчасти и это. Но главная причина лежит в другом.

По свидетельству самих советских строителей, эта причина заключаемся в том, что в основу советского строительства положено не добросовестное желание построить прочный, удобный, красивый и долговечный дом, а нездоровое начало «социалистического соревнования», главной задачей которого является условие, чтобы дом был выстроен как можно скорее и чтобы он как можно дешевле обошелся государству. Успешное выполнение этого условия приносило строителю заманчивый титул «героя социалистического труда» и орден, а гражданам социалистического государства – непригодную для жилья и вредную для здоровья клеть, разбитую на сотни отвратительных крысиных нор.

Однако, если так выглядят новые советские постройки, то что же можно сказать обо всем остальном городе? Только то, что было сказано о нем в начале этой главы: – в остальном Пскове за последние двадцать четыре года не было вбито ни одного гвоздя. Благоустроенные дома, построенные когда-то, во времена царя Гороха, многие из них с претензией на стиль и изящество, предоставленные самим себе и неумолимому зубу времени, стоят сейчас вдоль псковских улиц, посеревшие, тусклые, готовые вот-вот расползтись по швам. Сбитые в длинные ряды, эти нищие дома напоминают своих прежних хозяев, стоявших в очередях в 17-ом году, людей у которых сохранились еще намеки на лучшие дни, то потрепанная визитка, то засаленный котелок на голове, но людей уже конченных, надтреснутых, безнадежно нищих, стоящих одной ногой в могиле. Дома эти пережили своих хозяев, но с каждым годом догоняют их по дороге к небытию. Скоро они начнут попросту обваливаться на головы своих несчастных обитателей. А сейчас, гуляя по улицам Пскова, никак нельзя отделаться от впечатления, что гуляешь по городу, который на днях ретивые археологи откопали от наслоений лавы и пепла и разрешили желающим поглазеть на любопытные развалины.

В чем дело? Почему псковские дома, видавшие лучшие дни, дошли до такого убогого состояния? Кто виноват в этом?

Уже из первых разговоров с управдомами и квартирантами, выясняется главный виновник этого запустения. А именно: – коммунальная система в городском хозяйстве. Это она превратила город постепенно в нечто среднее между развалинами Помпей и самым обыкновенным свинушником.

– Денег на ремонт не дают, – жалуется один управдом, – а то, что давали, шло на починку водопровода. Двадцать лет его починяли и так и не починили.

– А какое мне дело до дома, – откровенно признается другой, – сегодня я управляю домом, а завтра – нет. Чего ж я стараться буду? Для кого?

– Да, что ж можно было сделать? – объясняет третий, – уж больно много народу жило в доме. Подумать только, – до революции в нашем доме жило шесть семей, а при советской власти – семнадцать! По три семьи в квартире! Уследи тут…

Каждый из них прав по-своему. В домах, до которых управдомам не было никакого дела, жили люди, набитые как сельди в бочку. Жили с единственной надеждой поскорее выбраться из этих ненавистных переуплотненных общежитий. Само собой разумеется, что им тоже не было никакого дела до этих квартир.

Живя в таких условиях, человеку уже не хочется каждый день бриться, нет желания переменить воротничок, нет возможности выгладить брюки. Может быть, поэтому и вид у псковской толпы, какой-то несвежий, не городской.

По улицам ходит много людей. Но эта уличная толпа совсем не похожа на те уличные толпы, которые мы привыкли видеть в дореволюционной России и заграницей. Здесь нельзя встретить человека в европейском пальто или шубе хорошего покроя, в красивой шляпе, в модных перчатках, свежевыбритого, бодро и уверенно шагающего куда-то. По улицам Пскова бродит серая сермяжная Русь, какая-то неуверенная, пришибленная и апатичная. Это не результат войны, которой здесь и не было. Война только перекатилась через Псков. Но она перекатилась и через сотни европейских городов. И это не помешало уличной толпе этих городов, сохранить свой довоенный добротно-элегантный вид. Псковская толпа, разумеется, тоже сохранила свой довоенный вид. И этот вид носит на себе следы четвертьвековой нищеты, четвертьвекового каторжного режима.

Уже сейчас, по прошествии нескольких месяцев, после ликвидации советской власти, в городе чувствуется некоторое оживление. Все хотят наладить какую-то новую жизнь и, притом, жизнь совсем непохожую на то жалкое прозябание, на которое они были осуждены до сих пор. Насколько это удастся – покажет будущее. Но уже сейчас можно сказать по какому пути легче всего может пойти экономическое оздоровление. Это путь частной инициативы. Народ, зажатый в удушающие тиски коммунистического хозяйства, стосковался по деятельности, в которой движущим началом были бы не «калькуляции из центра», а собственные размах и сметка.

На рынке большое оживление. Завернутые в огромные платки, стоят у лотков бабы, переругиваясь с соседками и покупателями. Толстая торговка, с таким красным носом, какой можно увидеть только в цирке, недовольно кричит удаляющемуся покупателю:

– Дорого ему! Ишь какую маску при красных нажрал! Небось даром все получал! В распределительной! Теперь, конешно, ему дорого.

Соседка интересуется: – какой это, с бородкой, што ли?

– Нет, пустобородай…, – отвечает красноносая торговка.

На многих углах сохранились надписи: – «переход», «берегись трамвая». Занесенная снегом, стоит зеленая будка, с надписью «буфет». А под этой надписью, другая – «прохладительные напитки». От нее мурашки бегут по телу. Сегодня в Пскове – 41 градус мороза, правда – по Цельсию. Деревья стоят неподвижные, как бы застекляневшие. Лошадиные морды со снежными усами и бородами, выглядят странно и знакомо.

Все-таки приятно, несказанно тяжело и несказанно приятно, пройтись по улице первого русского города. Город и уличную толпу я уже знаю. Но ведь в Пскове есть и интеллигенция. Какие-то последние могикане еще живут здесь. Мой спутник разрешает и этот вопрос.

– Знаете, – говорит он мне, – я уже видел кое-кого из знакомых, все они жаждут познакомиться с вами. Вечером пойдем в гости к одним из них.

Я с удовольствием принимаю его предложение.

VI. МЫ И ОНИ. ПСКОВИЧИ О СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ. ПОСЛЕДНИЕ МОГИКАНЕ.

Эти строки я пишу с удовлетворением. Когда я их пишу, передо мною встают знакомые образы: бывший офицер императорской армии, весь день уверенно поворачивающий руль таксомотора на шумных парижских улицах, а вечером спешащий на доклад о положении в СССР; бывший педагог, спускающийся днем в глубокую бельгийскую шахту, а вечером преподающий бесплатно русским детям очередной урок отечественной истории; русская девушка, родившаяся где-то в Казабланке и мечтающая о далекой суровой стране, которую она называет своей родиной. И еще и еще…

Бесконечная вереница образов, казавшихся мне такими обыденными и повседневными и которые только теперь встают передо мной во всей своей драматической сущности. Только сейчас, ибо я только теперь смотрю на них не вблизи, а издали. Из той дали, к которой столько лет были обращены их взоры. И смотрю я на них уже не так своими глазами, как глазами здешних людей, среди которых проходят теперь мои дни.

Среди зарубежных русских часто бывали разговоры о том, как нас «там» примут, если мы сможем когда-нибудь возвратиться домой. Знают ли нас на родине, помнят ли нас и что о нас думают? Почему-то среди многих было распространено убеждение (быть может специально сфабрикованное), что к нам там относятся недоброжелательно, считают нас за каких-то ловчил, сбежавших подальше от греха, что нас не поймут и встретят недоверчиво. Быть может, те, к счастью, редкие, глухие выстрелы, которые иногда завершали нищенскую жизнь в каком-нибудь отельном номере на берегу Сены или Дуная, были до некоторой степени, последствием этого совершенно неверного и неизвестно на чем основанного заключения.