Роман Антропов - Бирон Страница 102

— Передайте вашему брату, — ответил Арсений Кириллович, — что я тоже люблю его и что все мы будем рады такому товарищу.

Милое, дружеское внимание девушек было отрадно Арсению Кирилловичу, и, сидя в караульной, слабо освещенной зале, он невольно вспоминал и печально-нежное лицо Юлианы, и оживленное личико Адели. Он смутно угадывал чувства, волновавшие Юлиану, но тут же в его душе вставало другое, прекрасное лицо с томным взглядом неотразимых черных глаз, и его сердце снова болело тоской ревностью, сомнениями.

«Да, мне надо было беречься черных глаз!» со злобой и тоской думал он, и словно раздражение поднималось в его душе против Бриссака. Он сказал меньше, чем знал!..

XXII

Дежурный по караулам Алеша Макшеев поздно ночью объезжал заставы. Сидя в маленьких санках, с конным вестовым за ним, плотно завернувшись в меховой плащ, он ругал в душе все и всех. И мороз, и ветер, и фельдмаршала Михаила Михайловича, назначившего его в наряд, и графа Матвеева, у которого за вином и картами он провел всю ночь, не смыкая глаз, и свою службу.

«Дьяволы, — думал он, не относя ни к кому в особенности этого лестного титула. — Тут и абшида не получишь! Велика честь, что дворянин, — так и служи! Мудрит Верховный совет; что бы этим господам дать нам волю: хочешь — служи, хочешь — нет. Ей-ей, завтра же взял бы полный абшид — и гайда к отцу! Надоели, черти! Не служба, а прямо регервигские крепостные работы. Хоть бы раз дали, анафемы, выспаться!..»

Он плотнее закутался в плащ и торопил своего возницу. Действительно, было холодно, дул пронзительный ветер. На улицах было темно.

Алеша подъехал к Тверской заставе. В караульном доме горели огни. Казалось тепло и уютно.

«Баста, — подумал Алеша. — Последняя застава. Не может быть, чтобы у порядочного сержанта не нашлось чего выпить! Выпью и тут же завалюсь спать».

У всех застав, по распоряжению фельдмаршала, стояли офицерские караулы.

Макшеев не ошибся. Караульным офицером оказался сержант Преображенского полка Федя Толбузин, как все гвардейские офицеры, приятель Алеши.

Толбузин сидел за столом и грустно в одиночестве осушал стоявшую перед ним пузатую бутылку с гданьской водкой. Он радостно бросился навстречу Алеше.

— Ну, черт, давай выпить, закоченел, — вместо приветствия произнес Алеша.

— Еще бы, — весело ответил Толбузин. — Тебя как раз и не хватало.

Алеша сбросил на скамейку свой плащ.

— Экая собачья служба, — произнес он, выпивая стаканчик.

— Да, радоваться нечему, — ответил Толбузин, вновь наполняя стаканчики. — Что, кончил объезд? — спросил он.

— Кончил, — ответил Алеша. — Ну их к дьяволу!..

— Ну, и ладно, — сказал Толбузин. — Перекинемся в кости, а?

И он полез в свою походную сумку.

— Вижу, брат, ты человек запасливый, как и надлежит настоящему офицеру, — ответил Алеша. — Только дудки. Наигрался. Спать к тебе приехал.

— Эк ты какой! — с разочарованием произнес Толбузин.

— Всю ночь глаз не сомкнул у Федьки Матвеева, — продолжал Макшеев. — Всё в карты играли. Будь они прокляты!

Он улегся на койку Толбузина и покрылся своим плащом.

— А ты, брат, можешь примоститься и на скамье, — смеясь, сказал он. — Знай наших, почитай начальство.

— Ах ты, леший, леший, — качая головой, проговорил Толбузин. — Ну, да ладно, спи.

— То-то же, — отозвался из-под плаща Алеша.

Не прошло и нескольких минут, как раздался его храп.

Толбузин вздохнул, вынул из сумки серебряный стаканчик и кости и начал играть сам с собой. Играл он довольно долго и так увлекся игрой, что не заметил вошедшего унтер-офицера.

— Федор Александрович, — произнес унтер-офицер. — Выйти надо, едут.

— А, — очнулся Толбузин. — Это ты, Ваня.

Ваня тоже был дворянин, приятель Толбузина, и со дня на день ожидал производства в сержанты.

— Кого еще несет нелегкая! — с досадой продолжал Толбузин.

— А дьявол их знает, — ответил Ваня. — Кареты, кибитки да подводы с людьми.

— Поди-ка, Ваня, да возьми у них паспорта, — сказал Толбузин.

Ваня вышел. Через несколько минут он вернулся в сопровождении высокого старика в богатой шубе. Толбузин встал. Старик вежливо поклонился ему и, подавая бумагу, что-то заговорил по-немецки.

«Лопочи, лопочи, — с тоской подумал Толбузин. — Ни слов твоих, ни чертовых бумаг все едино не пойму!»

Однако он любезно улыбнулся и знаком попросил старика сесть.

«Надо, однако, разбудить Алешку, тот разберет», — решил он.

— Алеша, вставай! — крикнул он, сдергивая с Макшеева плащ.

Алеша вскочил, протирая глаза.

— Разве уж утро? Вот те и выспался.

Толбузин объяснил ему, в чем дело.

Старик привстал и снова поклонился. Макшеев живо пришел в себя и, ответив учтивым поклоном, взял в руки бумаги. Это были немецкие паспорта, выданные в Митаве. Он внимательно рассмотрел бумаги и из них увидел, что путешественниками были барон Оттомар-Густав Левенвольде и граф Кройц со слугами.

Макшеев обратился к старику с просьбой сообщить, для какой цели они едут. Старик сказал, что они едут к императрице, в качестве депутатов от лифляндских ландратов, поздравить императрицу с восшествием на престол и ходатайствовать перед ней о сохранении лифляндских привилегий. Вглядевшись попристальнее в лицо молодого офицера, старик сказал:

— Я имел честь уже видеть вас в составе депутации, привезшей императрице весть об ее избрании.

Макшеев сразу вспомнил. Он улыбнулся и, протягивая руку, произнес:

— Как же, как же, я хорошо помню вас, барон, помню и графа Кройца. Но скажите, кто этот Левенвольде, что едет с вами? При дворе императрицы есть обер-гофмаршал Левенвольде. Он не родственник?

— Он брат графа Рейнгольда, — ответил барон. — Бывший камер-юнкер двора герцогини Курляндской и один из знатнейших ландратов. Он хотел воспользоваться случаем повидаться с единственным братом, с которым он не виделся уже много лет…

Какое-то смутное подозрение шевельнулось в душе Макшеева. Трое бывших приближенных Анны едут к ней. Он знал, что она обещалась не брать с собой своих придворных чужестранцев. Но вместе с тем они ехали в качестве депутатов. Имел ли он право не пропустить их?

— А скажите, — вдруг спросил он, — где этот, как его, приближенный императрицы камер-юнкер… да — Бирон?

Словно тревога отразилась на лице барона, но он сейчас же спокойно ответил:

— Мы не имеем о нем никаких сведений, господин офицер.

Макшеев колебался недолго.

«Я пропущу их, — решил он, — и завтра утром доложу об этом фельдмаршалу».

— Хорошо, — громко сказал он. — Вы можете въехать в Москву, барон. Где вы остановитесь?

Оттомар казался смущенным.

— С нами едет человек, который хорошо знает Москву и обещал нас устроить…

— А, — произнес Макшеев и, обращаясь к Толбузину, добавил: — Пропусти их, Федя, да пошли непременно за ними моего вестового. Пусть доглядит, куда они поедут.

— Вы свободны, барон, счастливого пути.

Барон поблагодарил, поклонился обоим офицерам и вышел.

— Кто это? — спросил Толбузин.

Макшеев объяснил ему.

— Да, — заметил Толбузин, — скоро, кажется, сюда переселятся все ее немцы.

— Не полагаю, чтобы и этих долго потерпели на Москве, — ответил Алеша. — Сон они разогнали — это правда. Перекинемся-ка в кости, Федя!

Прижавшись в самый угол возка, укутанный в простой овчинный тулуп, сидел Бирон. Он держал на коленях хорошо укутанного, крепко спящего Карлушу. Рядом с ним дремал Петр, а против, тоже в овчинном тулупе, сидела Бенигна с трехлетней Гедвигой на руках. Девочка тоже спала.

Бирон весь дрожал мелкой дрожью. Ему показались веком те полчаса, что они стояли у заставы. Бенигна слышала, как изредка стучали зубы Бирона. Если бы было светло, она увидела бы бледное, искаженное страхом лицо мужа.

— Эрнст, — шепотом начала она.

— Молчи, молчи, — испуганно произнес он.

Бенигна покорно замолчала.

Бирону казалось, что звук его голоса может выдать его. Ему казалось, что со всех сторон он окружен незримыми врагами, сторожащими чуть ли не каждый вздох его.

Наконец они тронулись. Бирон облегченно вздохнул. Вот он в Москве. Так близко от той, кто еще недавно была его любящей и преданной подругой, видевшей в нем и в этом младенце, мирно спящем на его коленях, все счастье своей темной жизни! И так же близко от страшных врагов, от которых он не мог ожидать пощады!

Минутами страх до такой степени овладевал им, что он проклинал Густава, заставившего его ехать сюда, и готов был бы вернуться назад в Митаву, если бы был уверен в своей безопасности. Но дело было сделано. Он в Москве. Назад нет пути. Надо ждать и надеяться.