Владислав Бахревский - Тишайший (сборник) Страница 11

– Никаких льгот! За десять лет тоже с них взыскать.

– Такой указ мы уже посылали им. Они первый раз били челом в феврале. Просили сделать опись посаду. Государь покойный Вязьму пожаловал, а дьяк сделал свою приписку: «Взять к делу».

– По всем таким делам приписка должна быть одна: «Взять к делу». Пусть бумаги полежат. Нам сейчас посадские дела решать недосуг. Нам деньги нужны. Не дадут по доброй воле – выколотим. Во все упрямые города послать стрельцов! Недели за две чтоб с этим управиться.

– Государь Борис Иванович, а будет ли толк? В Вязьме раньше числилось 500 дворов и 575 плательщиков. Платили они казне 225 рублей 23 алтына 3 деньги. К 1630 году осталось посадских 150, а теперь и того меньше – 116. Из них 38 – дворов вдовьих и охульных. А берут с посада за стрелецкий хлеб – 420 рублей. Ямской приказ пишет им 416 пищальных денег, в приказ Большого прихода подавай 140 рублей, да еще четвертные, а всего получается 1030 рублей. И это вместо 89, если брать не прошлое, а настоящее посада.

– Может, ты сам хочешь за них заплатить? – В голосе Морозова разлилась сладкость. – Ты из Вязьмы сам?

– Нет, я не из Вязьмы.

– Ну и славно. Какая это у них челобитная?

– Третья.

– «Взять к делу» начертано?

– Начертано.

– Вот и возьми эту челобитную к делу, а в город пошли человек двадцать стрельцов. Поставим посад на правеж. Поглядим, водятся ли в посадах денежки. Выбьем – нам же легче. Не выбьем – придется что-то делать.

Думный дьяк собирался что-то сказать, но Морозов рта ему раскрыть не дал:

– Назарий, я на тебя как на крепость надеюсь. Наговорили мы тут с тобой много. Пиши указы. Наградой нам за труды – благоденствие государства. Жестокосердным не хочешь прослыть? Так ведь ты слуга царю. Не высечешь мужика, разжалобясь, – соседи разлюбезные с государства порты спустят… Вот и выбирай, кого щадить.

– Благодетель мой, государь Борис Иванович! Помилуй меня, неразумного, и прости. За науку твою век буду Бога молить, чтоб дал тебе долгих лет и всего, о чем помышляешь.

Борис Иванович вздрогнул, глянул в большие серые глаза дьяка: умен, да ведь не может же он мысли читать, такие мысли, что и в словах несказанных не обозначены?

– Назарий, у меня свободные деньги есть. Самая малость. Хочу в рост пустить. Ты ведь в этом деле кудесник. Присоветуй – что?

– Поташное дело сейчас самое прибыльное.

– Поташные заводы советуешь ставить?

– Коли есть свои леса, считай, что не деревья растут – рубли.

– Есть у меня поташные заводы.

– Чтобы большой доход иметь, надо широко брать, надо так брать, чтоб у других заводчиков и духу не хватило тягаться… Тут главное, чтоб капиталу хватило развернуться. А развернешься – барыши успевай считать. Как ручьи в болото бездонное сбегаются, так и тут. Только хлюпнет, из чужих кошельков высасывая. Знаешь, как трясина хлюпает?

«Покуда не царь, деньги нужны! – подумал вдруг Борис Иванович, испуганно вскидывая глаза на дьяка. – Ишь! Опять… «покуда»? Господи, не хочу в цари! Не буду. Как буду – так и погиб. В тот час и погиб. Не хочу!»

Нужно было отпускать Назария, дел ему задал – другому и за год не управиться, да наедине с собой и полминуты быть невозможно, хоть к знахарю беги. К попу с такими мыслями идти отваги не хватит.

– Спасибо тебе, Назарий! – Нашел на столе колокольчик, позвонил.

Тотчас в комнату заглянул подьячий.

– Зови поручика! Пришел поручик? А ты, Назарий, помни… – заторопился Морозов; любил он с людьми с глазу на глаз говорить, людей шло много, приходилось повторяться, но одно дело – повторяться перед собой, а перед другими – все равно что сунуть палец в дверь и самому же дверь прихлопнуть. – Ты, Назарий, вот что помни: мы с тобой телегу не вытянем, других лошадок запрягут. Еще каких лошадок! Об этом всегда помни…

В комнату, согнувшись, чтоб не стукнуться о притолоку, вошел офицер. Этот был еще длиннее Назария. Поручик поклонился. Морозов глядел на него, а говорил Чистому:

– Вечером, Назарий, жду тебя со всеми указами. Времени у нас нет.

Думный дьяк откланялся.

Морозов прикрыл глаза, провел рукой по лицу, как бы снимая лихорадку озабоченности. Поручик Андрей Лазорев даже головой дернул – другой перед ним сидел человек, ну совершенно другой. Слабеющий, добрый старичок, радуясь силе и стати молодого человека – вот оно какое, воинство русское? – поднялся из-за стола, подошел, усадил на лавку, сел рядом, на ту же лавку, положил воину белую слабую ручку на плечо и, поглаживая, стал как бы успокаивать.

– Ах, Господи! – говорил Борис Иванович тихо и проникновенно. – Есть ли лучше слава и доля – служить верой и правдой государю и всему государству! Счастливые вы люди, детки вы наши! Ну, что наша молодость? Смута. Война. Война со своими же, с русскими людьми. Чаще даже с русскими, чем с поляками. Война на своей же земле, разорение своих же крестьян, горящие деревеньки – свои деревеньки… Для вас, дети, мы готовим другую судьбу. Будут бить барабаны, будут реять знамена, будет враг бежать… И наконец-то земля наша Русская обретет свои, древние границы, вернет свои земли, разорванные междоусобицей неистовых предков… Но ведь может статься – опять раздеремся между собой, растратив свою чудную силу на злобу друг против друга. И уж новой смуты не перетерпеть нашему уставшему народу, а не быть тогда русскому царству не только щитом Божьим против всех нехристей, но и вообще не быть.

– Да как же это так? – удивился Андрей Лазорев.

– А ты сам подумай. Привалит на днях бунтующее дворянство в Москву – это опора-то царю и православию? Пойдут грабежи и убийства, подстрекательства, партии станут составляться… Всё как в смуту… Ведь сами небось не знают, чего хотят и почему.

– Ну, как не знают? – возразил простодушно Андрей Лазорев.

Был этот малый рус, синеглаз, румян, губы пухленькие – только бы миловаться.

– А чего ж хотят эти горе-воины? Навоевать не навоевали, а беспокойства от них – как от татарского нашествия.

– Да как же им не шуметь? Одно ведь только звание – дворянин. Все пообносились, отощали. Лошадь и то не у каждого.

– Отчего же ты не с ними? Отчего сюда прискакал о буре известить?

– У меня… – Лазорев замялся, не зная, как называть боярина.

– Зови меня отцом, – помог ему Морозов.

– У меня в деревеньке одна мать живет да странники, утомившиеся от хождений. Сообща живут, сообща от трудов своих и кормятся… Крестьяне давно уже все утекли. Да и было полтора десятка душ. А здесь я потому, отец мой, что клятву дал царю служить, а не мамоне. Мне и родной отец, умирая, заповедал – царю служить, о себе не помня.

У Морозова глазки как пауки обволокли малого: неужто, бестия, не врет? И чудно́ – не видел игры затаенного ума…

– Ну, а что бы ты сам для дворянства сделал, если бы, скажем, местами мы с тобой поменялись.

– Я бы его, отец мой, прости за дерзость, палкой бы! За такую службу палкой бы! А потом, конечно, наградил. Теперь ведь не поймешь, есть ли урочные годы крестьян своих сыскивать, нет ли. Вправе ли искать своих беглецов? Или что с возу упало, то уж и пропало? Все хотят, чтоб на крестьянах крепость была твердая, лет на десять чтоб крепость была, не меньше.

– А вот скажи теперь, что же царю нашему, соколу молодому, делать? – пытал Морозов. – Дворяне крепости хотят на крестьян, а крестьяне хотят выхода. Ждут. Еще как ждут!

Андрей Лазорев запыхтел:

– Без дворянства, без силы, врагу супротивной, державе не быть. Дурят крестьяне, да ведь лошадь, когда ее объезжают, тоже норовит седока скинуть. Тут Божий промысел, нашему разумению недоступный: родили тебя крестьянином, так чего же на господина зверем глядеть? На судьбу обижаться грех.

– Да ты умный человек! – воскликнул Морозов, ожидавший, что простодушие, высказанное поручиком, от избытка силы и от малого ума. – А что же князь Яков Куденетович, большой ваш воевода? Что же он не остановил волнение?

Поручик вдруг встал:

– Позволь, боярин, отец мой, позволь испросить у тебя милости – в глаза тебе поглядеть.

Морозов пуще удивился:

– Ну погляди.

Ясная, до самого дна ясная синева устремилась на боярина. Глядел долго, и Борис Иванович заерзал:

– Что усмотрел?

– Ладно, – сказал поручик, – я знаю, у вас, бояр, хитрости, как воды в море, немерено. Только знай, боярин, отец мой, я говорю не ради того, чтоб награду у сильного сыскать, а ради государевой правды. Мне почудилось, князь Черкасский, Яков Куденетович, и разжигает страсти. Его люди на сборищах самые шумливые.

«Чуяло мое сердце», – подумал Морозов и спросил:

– Отчего же ты на князя Черкасского грешишь, разве он враг молодому царю? Ведь он двоюродный брат князя Ивана Борисовича Черкасского, а тот был двоюродным братом царю Михаилу Федоровичу.

– Что видел, о том и говорю. Князь против царя умысла не имеет, а вот с кем из бояр он хочет счеты свести, это тебе, отец мой, лучше знать.