Евгений Сухов - Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного) Страница 11

Калач медленно стал разворачиваться, и Иван Васильевич увидел боярина Воронцова.

Через дверь сквозило, и пламя свечи слегка изогнулось, словно и оно решило поклониться государю. Воронцов уже не походил на того лощеного боярина, каким Иван знал его еще неделю назад. Перед царем был исхудавший и изнуренный голодом человек. Кафтан и тот драный, а через прореху на груди была видна розовая сорочка.

— Государь Иван Васильевич, — сделал шаг Федор Воронцов навстречу царю, а расторопные рынды уже бердышами заслонили путь.

— Куда прешь?! Не велено!

Было время, когда Воронцов запросто трепал Ивана по плечу, а рынды милостиво топтались рядом; сейчас же боярин находился по другую сторону бердышей.

Но он не так слаб, если сам царь к нему в темницу спустился. Федор Семенович успел разглядеть в глазах государя смятение. «Не забыл, бестия, своего боярина!» Однако взгляд тотчас натолкнулся на синий холод государевых очей. Видно, это было не смятение, просто пламя слегка колыхнулось и серой тенью легло на лицо государя.

— Сказывай, холоп, какую неправду против царя учинить хотел? — повелел Василий Захаров. — Эй, подьячий, пиши за боярином. Сейчас Федор Семенович исповедоваться начнет. — И посмотрел на Федора тем взглядом, который напоминал: «Не забыл ли ты, боярин, о нашем разговоре? Смотри же! Иначе башка с плеч полетит!»

Подьячий, тот же самый худенький старичок, что бывал на сыске, степенно разгладил бумагу пальцами, приготовился писать. Сейчас он был похож на огромную черную ворону с длинной и верткой шеей, даже кафтан его, неровно отглаженный, топорщился, напоминая взъерошенные перья. Ворона повернула голову, прислушалась к тому, что глаголет государь, руки у подьячего слегка расставлены, и широкие рукава кажутся крыльями. Вот сейчас осерчает государь, и ворона воспарит к закопченному потолку.

Но шестнадцатилетний царь заговорил спокойно:

— Что сказать хотел, Федька? Слышал я о том, что ты убить меня замыслял?

— Государь, смилуйся, — припал боярин головой к цепям. — Если и был на мне грех, так это такой, что опекал я тебя чрезмерно.

— Андрей Шуйский тоже все опекал и тем самым на царствие взойти хотел. Он-то мог! Ну а как тебе на троне сидеть, если ты рода невеликого?

— И от безродных смута немалая идет, — со значением заметил Василий Захаров, слегка двинувшись вперед, и сразу заслонил царя от опального боярина. А взгляд дьяка требовал: «Если жить хочешь, говори то, о чем условились». — Сознавайся государю, разве не хотел ты своим худородством даровитых бояр оттеснить и самому при государе царствием заправлять?

— Если и подумал о том ненароком, то только потому, что меня бес смутил. Я этого беса в молитвах гнал. Смирен я теперь и тих, прости меня, государь, — сдался боярин.

— Отвечай государю, тать, кто с тобой заедино был супротив царя-батюшки?

— От Шуйских все идет! Не могут они простить царю того, что повелел он Андрея псарям на своем дворе порешить.

— Так… Кто еще с Шуйским в сговоре был, Федор Семенович? Братца своего старшего почему не вспоминаешь? С тобой Василий был?

— И брат Василий со мной был.

— Ты при царе в конюшие метил, а брату своему какой приказ хотел отдать?

— Монетный двор хотел передать Василию… Еще князь Кубенский заединщик.

Иван нахмурился: вот кто в родовитости с самим царем может потягаться.

Дьяк быстро царапал пером по серой бумаге.

— Стало быть, князь Кубенский еще? — искренне удивился дьяк Захаров.

— Князь Кубенский, — охотно соглашался Воронцов. — Так и говорил, мерзавец: мы-де, Кубенские, сами из Рюриковичей, и еще неизвестно, кто из наших родов на царствии московском сидеть должен. Князь все Шуйским поддакивал, которые говорят, что на Москве младшие братья остались.

— Вот, стало быть, как, — только и нашелся что ответить государь. — Верно мне Глинские говорили, что аспида я подле себя держу, а он того и гляди мне в рыло цапнет. Вот что я тебе скажу, Федька: холопом ты был княжеским, а помрешь вором лукавым! На плаху его! — приговорил государь и, запахнув полы кафтана, поспешил к выходу.

Пламя свечи задрожало от господского гнева, а Федор Воронцов запоздало бросился вослед государю.

— Царь-батюшка, ведь не по злобе я! Надоумили! Ох охальник ты, Васька, сначала чести лишил, а теперь государь жизнь отберет!

— Поделом тебе, старой вороне! — огрызнулся дьяк и пошел следом за государем.

О предстоящей казни московиты узнали в тот же день.

Глашатай, малый лет двадцати, с Лобного места читал государев указ. Говорил громко и задиристо, так что базарная площадь, словно девка, завороженная гуляньем, слушала его сильный и шальной голос.

— …Потому государь Иван Четвертый Васильевич Второй повелел, а бояре приговорили лишить живота вора Федьку Воронцова, окольничего Ваську Воронцова, изменника князя Кубенского Ивашку… через усекновение головы… И еще государь сказал, что не даст в обиду холопов двора своего, только ему их и судить. А бояр-изменников и впредь наказывать станет. А кто из холопов достоин, так миловать по-царски будет!

Глашатай оторвал лицо от свитка, щипнул пальцами за кончик хиленькой бороденки и сошел вниз.

С приготовлениями затягивать не стали: уже утром следующего дня плотники соорудили высокий помост. Всюду валялась свежая стружка, в воздухе едко пахло смолой, а караульщики вытащили на самый верх дубовую колоду.

После полуденной молитвы к месту казни стали подходить ротозеи-мужики. С любопытством поглядывая на помост, громоздившийся среди площади, сердобольно печалились:

— Хоть и бояре, а жаль.

— Государь зазря сердиться не станет, видать, измену крепкую разглядел, — возражали другие. — По вине и плата!

Бабы не подходили к помосту, а если шли мимо, то озирались с опаской. Не положено женам на казни зреть, и стоящие караульщики зорко наблюдали за тем, чтобы в толпе не замешались и любопытствующие отроки. Вот кому до всего есть дело!

В четыре часа забили колокола, и с первым звоном с государева двора вывели колодников. Федора Воронцова караульщики вели первым, он выделялся среди прочих саженным ростом и неимоверной худобой. Следом шел Василий, брат, а уже затем князь Кубенский. Узники шли неторопливо, а тяжелые колоды, шурша под ногами, волочились следом. Руки были стянуты бечевой, и караульщик, следовавший впереди, то и дело подергивал за свободный конец, подгоняя колодников.

Следом выехал сам царь. Под ним был вороной жеребец, сам в позолоченном кафтане, по обе стороны, в два ряда, охрана государя. Вот кто-то из мужиков осмелился подойти ближе, и рында с силой поддел его носком сапога. Мужик только крякнул и под хохот толпы опустился на дорогу.

Федора Воронцова подвели к помосту. Остановился боярин, разглядывая грозное сооружение, осмотрелся, а караульщик уже тянет за бечеву, подгоняет:

— Чего застыл? Наверх ступай! Государь дожидаться не любит.

— Стой! — услышал караульщик голос царя.

Федор Воронцов обернулся с надеждой на государя:

— одумался Иван Васильевич, простил своего холопа!

Под ноги царю рынды поставили скамеечку, и Иван, отбросив поводья, сошел вниз. Доски запищали, прося пощады, а государь уже уверенно, увлекая за собой растерянную стражу, взобрался на помост.

Народ затаился. Ожидал, что будет дальше. Не бывало такого, чтобы цари по помосту разгуливали.

Царь был молод, красив, высок ростом. Всем своим видом он напоминал огромную гордую птицу, даже в его профиле было что-то ястребиное. Глаза такие же, как и весь его облик, — пронзительные и колючие.

— Господа московиты! — закричал Иван с помоста в затаившуюся толпу. — Разве я вам не заступник? Разве я вам не отец? — вопрошал шестнадцатилетний царь собравшийся народ.

— Ты нам батюшка! — пронзительно завопил мужик, стоящий в первом ряду.

А следом вразнобой и уже увереннее:

— Батюшка наш!

— Государь наш батюшка!

— Тогда почему мне не дают печься о вашем благе вот эти изменники?! — показал царь на узников, которые со страхом наблюдали за взволнованной толпой, способной, подобно разошедшемуся огню, пожрать их. — Царствие мое отобрать хотели, жизни меня надумали лишить, а вас своими холопами сделать!

— Не бывать этому, только твои мы холопы, государь Иван Васильевич!

— Твоими холопами были, ими и останемся!

Московский государь продолжал:

— А разве эти лиходеи и изменники не мучили вас? Разве они вас не били смертным боем? Кто поборами несметными обложил?! Они! Только есть у вас защитник от изменников — это царь ваш! Он никому не даст своих холопов в обиду!

Заплечных дел мастера в красных длиннополых рубахах укрепляли колоду. А она попалась разнобокая, непослушная, без конца заваливалась на сторону. Палачи повыковыряли с дороги каменья и стали подкладывать их под чурку. Наконец мастера выровняли колоду, и старший из них, примерившись к чурке, глубоко вогнал в крепкое дерево топор.