Геомар Куликов - Пушкарь Собинка Страница 11

— Вылазь, ребята! Басурмане переходят реку!

Спешно принялись заряжать пушку. Второпях ладится худо.

Врагу того и надо. Светло стало, а русские обороняются одними стрелами. Изредка где хлопнет выстрелом малая ручница. Наступающим не велика помеха.

Глянул Собинка на реку — ахнул. Прямёхонько на их пушку рвётся татарская сотня. Впереди, не поверил глазам, — знакомый всадник в железных доспехах, что застрелил Глебку. Остался, стало быть, жив. И, как в тот раз, тяжёлые его стрелы летят с тугой тетивы.

Должно, решил прорваться со своими людьми там, где, полагал, нет русских пушек.

Впору оказалась Никифорова предусмотрительность. Толково выбрал новое место для Вепря.

Однако верное место — половина дела. Другая — меткий огненный бой.

И тут приключилось разом две беды. Одна лише другой. Зажёг Никифор запал у пушки. А она — диво дивное — поползла набок и уставилась жерлом вверх. Видать, вчера впотьмах установили неладно. Рытвинку какую али ямку проглядели. Никифор с Собинкой — к пушке. Тут их и заметил всадник. Оскалился злобно. Крикнул что-то по-своему. Не успел моргнуть Собинка — осел Никифор на землю, схватившись за бок, в который угодила стрела.

А всадник в блестящих доспехах новую целит.

Перед ним, точно на ладошке, Собинка с Гришкой.

А пушка с запалом горящим вот-вот бабахнет в чистое небо.

Собинка — к Вепрю.

— Помоги! — крикнул Гришке.

Гришка зайцем — в кусты.

Ухватился Собинка за станину — и, что было силёнок, поворачивать пушку жерлом в сторону реки. Едва бы сам одолел. Почувствовал сзади подмогу. Скосил глаза — Герасим жилистыми мужицкими руками тянет станину.

Развернулся Вепрь. Широченным жерлом уставился на скачущего всадника. И, словно того и ждал, грохнул своим страшным выстрелом!

Сперва ничего не было видно за чёрным дымом. Снесло его ветром — стало ясно: нет более свирепой ордынской сотни. Мечется по реке кучка растерянных людей на испуганных конях. И нет среди живых злобного воина в блестящих доспехах. Настигло его на сей раз дробовое железо Вепря.

Другие пушкари и пищальники тоже управились со своим оружием. Загремели по всему берегу выстрелы. Редкие сперва. Потом всё чаще и чаще.

Покатилась назад татарская конница.

Тем бой изошёл.

Собинка, увидевши дело рук своих, крикнул торжествующе:

— Выкушали? Сунетесь — ещё угощу!

И к Никифору.

Тот сидел, прислонившись спиной к дереву. Морщился от боли. В боку ордынская стрела.

— Живой! — несказанно обрадовался Собинка.

— Живой-то живой… — кряхтел Никифор. — Да попадись мне тот латник…

— Не попадётся более. Сшиб я его из Вепря!

— Чужой смерти веселиться грех… — нахмурился Никифор.

Смешался Собинка. Эва, праздник нашёл, человека лишил жизни. Никифор увидел, что поскучнел его новый помощник и товарищ, ободрил:

— Не кручинься. Тут война. Врагами начатая. Что поделаешь? Злую силу можно одолеть только силой же. Иного пути нет!

Глава десятая

Пушкарь Собинка

Стрелу вынул и перевязал рану Никифору проворный Герасим. С прибаутками. Утешал:

— Потерпи. На свадьбе у внуков будешь вприсядку плясать!

Никифор стона единого не издал. Сидел с каменным лицом. Только перекатывались желваки на скулах. Да пот бежал со лба и шеи. Шутка ли, из живого человека выдёргивали здоровенную стрелу, что почти насквозь прошла.

Гришка подле топтался-маялся с виноватым лицом.

Прискакал сын боярский Николай Михайлов, начальный над Никифором и другими пушкарями.

— Великий князь Иван Иванович хвалит тебя за службу — пушечный выстрел в пору и меткий. А также, услышав про рану, изволил спросить: можешь ли далее быть при своём орудии? Нужна ли тебе замена? И есть ли просьба, кою бы великий князь исполнил тебе в награду?

— Великому князю мой низкий поклон, — отвечал Никифор с одышкой. — Служить и впредь буду в меру сил. При пушке останусь. Что до выстрела, коим отогнаны были супостаты, то не моя заслуга. Его вот… — указал на Собинку.

— Он?! — Сын боярский с удивлением посмотрел на Собинку.

— Он самый… — подтвердил Никифор.

— Доложу великому князю, — пообещал сын боярский.

— Просьба же у меня одна: чтобы этого труса мерзкого, — кивнул в сторону Гришки, — забрал от меня немедля. А заместо него дозволил оставить Герасима.

Герасим пополнил слова Никифора. Описал, как сползла вдруг пушка. Как устремился к ней Собинка, а Гришка задал стрекача и справлял труса в кустах.

Тут Никифор приоткрыл глаза:

— Пущай тому лиходею скажет спасибо. Кабы не стрела, умыл бы я его харю кровью заячьей, трусливой…

Сын боярский сверху вниз глянул на Гришку:

— Получит своё. — И слабодушного Никифорова помощника плетью ременной вдоль спины: — Пойдём, голубец!

Дёрнулся Гришка. Охнул. За конным сыном боярским рысцой припустился.

— Зря ты его так… — вступился Собинка. — Струхнул малость. С кем не бывает?

— Дурень! — осерчал Никифор. — Из-за него чуть не погибли. И кабы одни. Окажись на твоём месте такой вот Гришка, что вышло бы?!

Собинка признал Никифорову правоту. Спросил, чтобы перевести разговор:

— Кто с пушкой теперь? Пока рана болит, тебе к Вепрю близко подходить не можно.

Никифор как о самом простом деле:

— Ты и будешь. Герасим поможет тебе силёнкой. Я — советом.

Многое про пушку, пушечный заряд и бой узнал Собинка от Никифора. Сам после гибели Порфишки подсоблял Никифору и его второму помощнику Гришке. Но одно — в помощниках ходить, а совсем другое — всё делать самому и командовать взрослым мужиком Герасимом.

В ту ночь долго не спал Собинка.

Никифор выговорил:

— Должен отдохнуть. Иначе какой из тебя пушкарь? Нашему брату потребна твёрдая рука. Глаз вострый. Не бойсь, посторожим с Герасимом Вепря. Твоя страда и час твой — завтра. Тогда никто заменить тебя не сможет. Уразумел, милок?

После Никифоровых слов заставил Собинка себя уснуть.

Багрово занялся рассвет четвёртого дня. От облаков каких али от пыли, поднятой двумя огромными войсками, взошло солнце из-за леса, словно облитое кровью. Зловещим светом залило небо, леса окрест, реку, землю. Точно предвещало последний и решающий бой: кому быть со щитом, кому — на щите. Кому радоваться, кому лить слёзы.

Неторопливо двигался в тот день Собинка. Даже, для постороннего взгляда, медлительно. Но это только так казалось. В действительности же всё было рассчитано и продумано. Каждый приказ неопытному в огненном бою Герасиму отдавал Собинка спокойно, толково, не горячась.

Пороховую мякоть для заряда сам проверил и, дабы вышло без оплошки, поднёс Никифору, лежавшему на телеге.

— Глянь-ка. Вроде бы ладная.

Никифор, превозмогая начавшийся жар, пощупал и понюхал пороховую мякоть.

— Годится, — определил.

И заметил Собинка — плох Никифор. Значит, на себя самого главная надежда и главный труд.

Не хитрили в сей день ордынские начальники, не мудрствовали.

Ударили всеми силами сразу.

Бились молчком. Без крика и визга дикого. Оттого яростней и свирепей.

И всякий раз, когда пытались они прорваться на русский берег, вместе с другими пушками грозно рявкал своим широким горлом Вепрь, отгоняя татарскую конницу.

С одобрением глядел Никифор на работу Собинки и Герасима. Даже чуть с завистью. Белобрысый парнишка, недавний подмастерье плотницкий, и мужичок-крестьянин сноровисто и ловко орудовали у пушки.

Твёрже прежнего отбивались русские полки. Ратники, старые и молодые, воочию убедились: можно сдержать ханскую конницу.

Ясный день сменился синими сумерками.

Повинуясь неведомому русским полкам сигналу, отступили вдруг ордынские конники.

Отёр Собинка обильный пот с лица. Лёг в изнеможении подле Вепря.

Ни говорить, ни шевелиться мочи нет.

Доносятся, ровно из далёкой дали, добрые Никифоровы слова. А Собинка им не внемлет.

Герасим в сторонке костёр развёл, хлопочет подле котелка.

Собинке и до него дела нет — есть не хочется.

Так и заснул.

А проснулся, совсем темно. В небе играют звёзды. Стихает шум великого войска. И голос Герасима:

— Вставай-ка, государь. Кушать пора!

Поднялся Собинка. Порты подтянул. Рубаху поправил. Пригладил волосы.

Снопом летят искры Герасимова костра. Пляшет жёлтое пламя. Рядом на станине-лафете лежит притихший Вепрь.

Грустно отчего-то Собинке.

Словно лёг отроком — проснулся взрослым мужиком.

Вкусное варево приготовил Герасим, мясное, душистое. Однако самое малое время заняло оно Собинку. Далее хлебал, уставившись невидящими глазали в темноту. Нынешний день в уме перебирал, думал о завтрашнем.