Том Холланд - Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики Страница 11

Тем не менее, служа интересам народа, популяры должны были считаться и с потребностями своего класса. Подобное балансирование требовало огромной ловкости. Если наиболее консервативные элементы аристократии всегда относились к трибунату с подозрительностью, то по большей части она была вызвана теми уникальными возможностями, которые эта должность предоставляла своим обладателям. Всегда существовала опасность того, что трибун зайдет чересчур далеко, поддавшись искушению дешевой популярности среди толпы, подкупая ее радикальными, неримскими по духу реформами. И, конечно же, чем гуще наполнялись плебсом трущобы, чем быстрее приближался он к точке взрыва, чем хуже становились условия жизни бедноты, тем сильнее становилась эта опасность.

Роковую попытку совершили два брата, обладавших безупречным происхождением, Тиберий и Гай Гракхи. Сперва Тиберий в 133 г. до Р.Х., а по прошествии десяти лет и Гай, воспользовались своими трибунатами, чтобы протолкнуть реформы в пользу бедных. Они предложили разделить общественные наделы на участки и раздать их беднякам; зерно для посева продавать им ниже рыночной цены; и даже — ко всеобщему потрясению — обязать Республику предоставлять одежду беднейшим из своих солдат. Меры были предложены радикальные, и нечего удивляться тому, что аристократы пришли в ужас. С точки зрения знати в преданности Гракхов интересам народа было нечто чрезмерно суровое и даже зловещее. Конечно, Тиберий не первым среди своего класса заинтересовался земельной реформой, однако патернализм Гракха, с точки зрения его собратьев по классу, зашел слишком далеко, причем слишком скоро. Гай — к еще большей их тревоге — придерживался куда более революционных взглядов, представляя себе Республику, следующую ценностям греческой демократии, в которой равновесие власти должно было полностью преобразиться и роль арбитров в Риме должна была перейти от аристократии к народу. Каким образом, гадали коллеги-аристократы, знатный человек может пойти на такие реформы, если только он не собрался устроиться на их головах в качестве тирана? Особенно зловещим казался им тот факт, что Тиберий, после года пребывания на посту трибуна, стал немедленно добиваться переизбрания, а Гай в 122 г. до Р.Х. сумел успешно переизбраться на второй срок подряд. И куда могли завести подобные беззакония? При всей святости персоны трибуна, она все же была не так священна, как цель — сохранение самой Республики. Дважды звучал призыв выступить на защиту конституции, и дважды он получал ответ. Через двенадцать лет после того, как Тиберий был насмерть забит в драке ножкой табурета, агенты аристократии убили и Гая — в 121 г. Труп его обезглавили, а череп залили свинцом. После этого, без суда, были казнены три тысячи его сторонников.

Эти вспышки гражданского насилия стали первыми каплями крови, пролитыми на улицах Рима после изгнания царей. Уже сам бурный характер этих конфликтов ярко подчеркивал степень охватившей аристократию паранойи. Тирания была не единственным призраком, который Гракхи вызвали из древнего прошлого Рима. Было отнюдь не случайностью, например, что Гай умер на месте, наиболее священном для дела плебеев, — на Авентине. Пытаясь найти там убежище, он вместе со своими сторонниками осознанно пытался отождествить свое дело с делом прежних бунтовщиков. И, невзирая на то, что беднота не поднялась на его защиту, попытка Гая разбудить давно уже улегшуюся классовую борьбу сделалась примером ужасающей безответственности в глазах его собратьев-аристократов. Но и репрессии вселили в них тяжелое чувство. Цивилизованным людям не подобало вести охоту за головами. Наполненный свинцом череп Гая Гракха зловещим образом указывал на то, что может произойти, если будут нарушены установления Республики и рухнут ее опоры. Это предостережение полностью соответствовало римским нравам. Чем, в конце концов, являлась Республика, если не сообществом людей, связанных вместе одинаковыми воззрениями, прецедентами и прошлым? Отвергнуть это наследие значило заглянуть в пропасть. Тирания или варварство — после падения Республики не было третьей альтернативы.

Тут возникал еще один, итоговый, парадокс. Система, поощрявшая в своих гражданах свирепое стремление к завоеванию престижа, рождавшая неукротимое соперничество, генерировавшая динамизм настолько агрессивный, что ему никто не мог противостоять, также рождала и паралич. В этом и была подлинная трагедия Гракхов. Да, братья добивались собственной славы — просто потому, что, в конце концов, были римлянами, — однако они были вполне искренними в своем желании улучшить участь своих бедных собратьев. Карьеры обоих были полны отважных попыток разрешить многочисленные и очевидные проблемы Рима. В этом смысле Гракхи пали мучениками своих собственных идеалов. При этом среди их собратьев по общественному положению нашлось бы немного людей, готовых разделить подобные мысли. Республика не знала различия между политической целью и личными амбициями. Влияние приносило власть, и власть приносила влияние. Судьба Гракхов решительным образом доказала, что любая попытка произвести реформы основ Республики будет истолкована как попытка установления тирании. Любые программы радикальных перемен, сколь ни были бы высоки вдохновившие их идеалы, неизбежно привели бы к кровопролитному междоусобию. Доказав это ценой собственной жизни, Гракхи предельно осложнили путь реформ, ради которых приняли смерть. Последовавшим за ними трибунам приходилось вести себя осторожнее. Социальная революция оставалась на «коротком» поводке.

Подобно самому городу, раздувавшаяся от внутреннего напряжения Республика всегда находилась недалеко от точки разрыва. И все же, поскольку Рим не только уцелел, но и продолжал раздуваться, сама его ткань выходила из каждого кризиса более прочной, чем прежде. В конце концов, почему римляне не могут придерживаться порядков, которые принесли им такие успехи? При всей своей нескладности, многоликости и сложности именно эти порядки позволили государству пережить потрясения и волнения, обновляясь после каждого очередного несчастья. Римляне, вывернувшие мир наизнанку, могли утешаться тем, что их образец Республики по-прежнему остается неизменным. Уже известное нам чувство единства связывало римских граждан, компании по выборам консулов определяли ход истории Рима, а нагромождение государственных учреждений определяло дела Республики.

И даже пролитую на улицах кровь можно было отмыть — без особых усилий.

Глава 2

Проклятие Сивиллы

Разрушитель городов

Сивилла предвидела все это задолго до убийства Гракхов и их последователей. Римлянин встанет против римлянина. Согласно ее мрачным пророчествам, насилие не должно было ограничиться стычками в столице. Она видела будущее куда более блеклым, куда более мрачным и безысходным: «Не вторгнувшиеся чужеземцы, Италия, но твои собственные сыновья изнасилуют тебя, жестокая и необузданная шайка накажет тебя, страна знаменитая, за многие твои прегрешения, оставив лежать распростертой посреди тлеющего пепелища. Самоубийца! Быть тебе не матерью выдающихся людей, а нянькой диких и алчных зверей!»[37]

Едва ли подобного рода пророчества восхищали склонных к суеверию римлян. Впрочем — к счастью для их умонастроения — приведенные выше строки были скопированы не из их собственных пророческих книг, как всегда во избежание неприятностей остававшихся под надежным замком в храме Юпитера. Напротив, леденящие кровь пророчества начали циркулировать в первую очередь в царствах Восточного Средиземноморья. Похоже было, что Сивилла посетила не только римлян, но и другие народы. В Риме ее пророчества содержались в строгой тайне, однако переданные грекам и евреям предавались широкой огласке. Многие из этих пророчеств явно относились к Республике: «Империя, белая и многоголовая, воздвигнется позади западного моря, и своим беспредельным размахом будет она вселять ужас в царей и губить их, обирая город за городом и лишая их серебра и злата».[38] И хотя римляне терпеть не могли выскочек, в глазах всего мира они сами являлись выскочками. Причем самыми смертоносными из всех существ подобного рода — о чем и предупреждала Сивилла.

Ибо в ее представлении восхождение Республики к величию носило весьма мрачный характер. Ей предстояло смести древние города, великие монархии, знаменитые империи. Человечеству предстояло принять единый порядок. Высшая власть должна была перейти к единственной сверхдержаве. Однако это не сулило мира государствам более мелким. Римлянам, напротив, предстояло пресытиться властью. «Они погрязнут в болоте разврата: мужчины будут спать с мужчинами, мальчиков будут содержать в борделях; гражданские волнения охватят их, и все вокруг придет в смятение и беспорядок. Мир наполнится злом».[39]