Елена Семёнова - Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества Страница 11

– Вон оно что, – усмехнулся Алёша. – Ну, Акинфию-то Степановичу, знамо дело, бороться надо. Он же вон сколько загрёб под себя!

– А ты никак осуждаешь? – прищурился отец.

– Я никому не судья. Просто считаю, что большим куском подавиться можно.

– Ишь ты! А ты подумал, скольким людям Акинфиево хозяйство работу, корм даёт?!

– Его же батраки на него и попрут, тятя.

– Конечно! Народ-то этот известного сорта! Благодарности не жди! Ладно, я не спорю, есть среди Акинфиева брата глоты настоящие, которые у работников своих жилы мотают. Попадаются такие. Но так ведь в каждой семье не без урода! Так что ж, по уродам о семьях да о классах судить учнём?! Не дал Бог свинье рога, а мужику барства, и правильно! То, что легко достаётся, добра не приносит. А Акинфий с нуля поднялся, из батраков! Потому что ум ему даден! Характер! Хватка! И ни одной души он не загубил! А многим и помог! А теперь в глоты его запишем?! В живодёры?!

– Я лишь хотел сказать, что нельзя всю жизнь подчинять делу, хозяйству, добыванию и умножению земных благ!

– Ишь ты нестяжатель какой выискался! Поучи-ка нас дураков, чему жизнь подчинять надо?

– Жизнь, тятя, больше хозяйства!

– Да? – отец усмехнулся. – И в чём же состоит твоя жизнь? Ты ведь блажной у нас, Алёшка! Не тебе жизни-то людей учить! Сам ни Богу свечка, ни чёрту кочерга! Ни хлебороба не вышло из тебя, ни попа…

– Уймись ты, старый! Чего напустился? – нахмурилась мать. – Поп у нас в доме есть, хлеборобы тоже, а господ офицеров ещё не было. А теперь есть! Вот он, голубчик мой! Георгиевский кавалер! – глаза Марфы Игнатьевны засияли, и она ласково поцеловала сына. – А ты ещё ругаешься на него!

– Ладно… – немного утих Евграфий Матвеевич. – Твоя правда, мать, погорячился я… Офицер вроде бы вышел. Удивительно даже… А что господин офицер намерен теперь делать? Куда старания приложить?

– Я, тятя, месяц в поездах провёл. И Надя тоже. В Киеве мы от большевиков чудом спаслись. А теперь ты хочешь, чтоб я немедленно мчался к Антону и ввязался в какую-то авантюру? Нет уж, уволь.

– Так и быть, отдыхай, – милостиво разрешил отец. – Баньку стопи, погляди на житьё наше, матушкиных пирогов пожуй да с женой помилуйся… Может, и обойдётся как-нибудь… Эх… А всё же жаль, что хлебороба не вышло из тебя. Но ничего. Зато внука мне Анфиска доброго родила. Посмотришь, вот, на Матвейку, когда он вернётся. Пятнадцати годков нет, а уже мужик, каких поискать! Ты с ним на кулачках попробуй: спорю, что он тебя на лопатки положит!

– Ну, это мы поглядим, – весело откликнулся Алексей, чувствуя, что отец подобрел и размяк.

– Ты рассказывай лучше, сынок, про себя, – сказала Марфа Игнатьевна. – А то ведь этот старый ворчун и поговорить нам не дал.

И Алёша стал рассказывать домашним все приключения, которые выпали на его долю за последние месяцы. Иногда Надя, немного оживившаяся, дополняла рассказ. Мать и сестра охали, Марфа Игнатьевна даже всплакнула несколько раз, отец качал головой, бормотал что-то неразборчивое, ругал большевиков. К концу обеда отчуждённость, которая возникла было вначале, исчезла. Алёша почувствовал, что он – дома, среди самых родных людей. Когда же вошёл он в свою комнату, то и совсем потеплело, повеселело на сердце: ничего-то не поменялось за три года! Подошёл Алёша к полке, на которой стояли немногочисленные его книги, снял с неё пухлый греческий словарь, погладил любовно, показал Наде:

– Столько раз мечтал, как приеду сюда и засяду за него! Очень мне хотелось греческим в совершенстве овладеть, чтобы Писание и Святых отцов в подлиннике постигать. В семинарии у меня по греческому всегда отличные отметки были… А сейчас, чувствую, позабыл его порядком в окопах-то, – Алексей улыбнулся. – Может, теперь наверстаю, как думаешь? – и, помолчав, добавил. – Хотя вряд ли. Время не то, и настроение тоже.

А Наденька думала о чём-то своём. Алёша заметил это, приобнял будущую жену за талию, спросил негромко:

– Что ты, хорошая моя? О чём задумалась?

– Как ты думаешь, понравилась я твоим родным или нет?.. – спросила Надя. – Твоя сестра так пристально разглядывала меня, что я всё время краснела… Наверное, я им странной кажусь, чужой. Барышней…

– Ничего, они привыкнут и полюбят тебя, – заверил Алексей. – Отец, конечно, суров, а под старость сварлив сделался, но ты не думай: он человек хороший.

– Я ничего такого и не думаю, – посветлела лицом Надя. – Я их всех ещё заранее полюбила. Они же твоя семья. И ты непременно полюбишь моих родителей, когда их узнаешь.

– Я уже люблю их, – отозвался Алёша, целуя невесту.

К вечеру Алексей решил истопить баню. Хороша была баня у Юшиных, и сладко было Алёше в предвкушении её обжигающей, обновляющей усталое тело ласки. Верно говорят: банька не баба, а любого ублажит. Разоблачившись до пояса, Юшин проворно орудовал топором, лихо раскалывая сухие чурки так, что ни единой щепы не отскакивало в сторону. Внезапно его окликнул знакомый голос:

– Здорово, Архиерей!

Алексей обернулся, и увидел повисшую на заборе длинную, сутуловатую фигуру Давыдки, лучшего друга отроческих и юношеских лет. Давыдка смотрел на Алёшу, попыхивая папиросой, и щербатое лицо его, всегда выдвинутое вперёд, посмеивалось. Юшин бросил топор и поспешил приветствовать друга:

– Здорово, Жердь! Сколько лет, сколько зим! Рад тебя видеть! Давно с фронта?

– Давненько, – уклончиво ответил Давыдка.

«Дезертир», – мелькнула мысль, но тут же исчезла, уступая место искренней радости от встречи.

– А чего на заборе виснешь? Чего не заходишь?

– Да я собственно так, мимо шёл… – снова уклончиво прозвучал ответ. Темнил Давыдка, держал камень за пазухой.

– Слушай, Жердь, я баню истопил. Попаримся вместе, как в лучшие годы жизни, а? Деверь мой в отъезде, отец хвор, а одному скучно. А, Жердь? Заодно и потолкуем! Столько времени не виделись!

Давыдка подумал, хлюпнул носом, сплюнул и, загасив папиросу, легко перепрыгнул через забор:

– Баня – дело доброе. Баню я уважаю!

– А Илюха что? Дома ли? – спросил Алексей, вспомнив другого приятеля. – Его бы ещё позвать! Совсем бы было как раньше!

– Убили Илюху, – коротко ответил Давыдка.

– Когда?

– Уж год как. В Галиции…

– Царствие небесное…

– Помянем?

– А как без того?

Илюху друзья помянули, уже вдоволь нахлестав друг друга берёзовыми вениками в жарко нашкваренной бане. Заметил Алёша два следа от пулевых ранений на спине Давыдки, но не спросил о них. Да и о чём было спрашивать? Война есть война. Но старый друг сам заговорил о войне:

– Ты в каком же, Архиерей, теперь чине? До генерала не дослужился?

– Поручик, – ответил Юшин.

– Вон оно как! Благородие, значит… – в голосе Давыдки Алексей уловил глухое недовольство. Лёжа на полоке, блаженно чувствуя, как благодарно поёт каждая клеточка распаренного тела, Алёша меньше всего хотел спорить о чём-то с другом, но почувствовал, что спора избежать не удастся. Слегка свесившись вниз, он посмотрел на Давыдку, растянувшегося на нижнем полоке во всю длину своего долговязого, худого тела, спросил осторожно:

– Тебе что-то не нравится?

– Мне не нравится, что ты теперь другой класс, а значит, супротив нас будешь.

Алексей даже сел от неожиданности. Кажется, и впрямь все с ума сошли. Утром отец целый допрос с пристрастием устроил, теперь – Жердь…

– Жердь, ты не пьян ли? Ты что несёшь? Какие классы?! Ты мужик, и я мужик!

– Ты офицер, а я солдат.

– Это было на войне, а здесь не война. Ты вдумайся, какую околесицу несёшь! Лежим мы с тобой в бане, голые! Где ты погоны офицерские увидел?

– Ты разговор не переводи в другую плоскость, – Давыдка тоже сел. – Скажи-ка лучше, ты как к большевикам относишься?

Алёша еле подавил стон. И здесь начиналось то же самое!

– Плохо отношусь! Меня господа большевики едва «в расход» не вывели.

– Вот видишь!

– Что я должен видеть?

– То, что разные у нас классы теперь. Разные стороны.

– Ну, и какие же это классы?

– Трудящиеся и эксплуататоры.

– Дожили! – ахнул Алексей. – Это я, значит, эксплуататор? И кого же я эксплуатировал, расскажи подробнее? У моего отца даже батраков никогда не было! Всё своими силами устроил!

– Ты, может, сам и не эксплуататор, а сторону их держишь. У брата твоего тесть – мироед…

– И кого ж он съел? Я что-то не пойму, Жердь, тебе-то чего не достаёт? Твой отец в бедняках никогда не ходил.

– Причём здесь мой отец? Мой отец тоже большевиков ругает. Я потому дома и не живу теперь.

– Так тебе-то зачем большевики? – не мог понять Алексей. – Что ты от их власти получить хочешь?

– Я хочу, чтобы мир по справедливости устроился. А не так как теперь: одним всё, а другим шиш с маслом! Антохин тесть целые заводы, гектары земли под себя гребёт, а у Егорыча дети рахитом с голодухи болеют!

– А в этом что, тесть Антохин виноват? Или мой отец?! Или твой?!

– Да раскрой ты глаза, Архиерей! Неужели не видишь, что так дальше продолжаться не может?! – глаза Давыдки загорелись. – Вот, возьми хотя наш Алтай! У нас же здесь два класса! Одни всё что баре, помещики малые! В каменных домах живут! Полы у них крашеные! Земли у них – взгляда не хватит окинуть! Скотина у них! Всё! А другие?! А другие, Архиерей, в землянках ютятся, ни землицы, ни лошади… Только батрачеством и спасаются! Ваши скачут, а наши плачут!